Йозеф Томан - Сократ
Пригоршни смешков со всех сторон. Но Сократ, ни на что не обращая внимания, невозмутимо говорит дальше:
- И через меня, сухого счетчика, Мелет укоряет богиню Афину - зачем она является в стольких обличьях, в стольких уделах...
Смех усилился. Мелет побагровел от злости. Крикнул:
- Как можешь ты шутить?!
- Клянусь псом, я не шучу! - возразил Сократ. - Я только наслаждаюсь богатством нашего богословия. Мои обвинители сказали, что я люблю Демокрита, самого веселого из философов. Люблю. Его труд "О добром расположении духа" мое любимое чтение. Когда на пиру человек потягивает с друзьями вино и развлекается, глядя на фокусника, ему не нужно напрягать волю, чтоб сохранить доброе расположение духа - оно держится само. Демокрит же советует - и я с ним согласен - сохранять доброе расположение духа даже в самые тяжкие часы жизни. Никто из вас, конечно, не собирается убеждать меня, будто я тут пью хиосское вино и радую свой взор ловкостью фокусников. Вы все, несомненно, согласны в том, что клепсидра отсчитывает довольно горькие капли моей жизни, и если есть здесь среди нас фокусники, то им, по всей вероятности, и в голову не приходит меня увеселять. Посему простите мне, что я не призываю на помощь богов, как то делал Мелет, не роняю крокодиловы слезы, как Ликон, и не прибегаю к начальственным окрикам, как Анит... В шум, поднявшийся после этих слов, он бросил:
- Однако не отклонились ли мы малость?..
Ощущение внутреннего жара у Сократа усиливалось; усиливалось и ощущение внешнего жара. Зной становился тяжким ему. Он глянул на солнце, поднимавшееся к зениту. Что это? Неужели и ты, милый брат, сегодня недобр ко мне? Сократ стер пот со лба. Мелочь. Простое движение руки. Но близких его, никогда не видевших у него такого жеста, он напугал.
- Знаю, я больше понравился бы обвинителям - и, быть может, тем из присяжных, которые, сидя здесь, вспоминают, как я когда-то наступил им на любимую мозоль, превратившуюся ныне, спустя годы, когда они увидели меня здесь в роли слабейшего, в болячку, сочащуюся сукровицей, - я больше понравился бы им, если б попричитал над собой. Если б привел жену, чтобы она плачем и мольбами смягчила вас, если б я тут, при стольких свидетелях, поклялся - хотя бы этим своим псом, - что не буду больше шататься по агоре, по гимнасиям, рынкам, не буду ни с кем больше беседовать. Милый мой Мелет и вы, Ликон и Анит, - этого от меня уже до вас требовали другие. Не сердитесь на меня за правду, но этими другими были Критий и Хармид - они даже, когда я не подчинился им, издали закон, запрещающий мне разговаривать с молодыми людьми и обучать их искусству риторики.
Сильное движение в рядах.
А Сократ неудержимо продолжает:
- Случайно ли такое совпадение между проклинаемыми убийцами афинян и вами тремя, или оно отражает некую более глубокую связь?..
- Протестую! - вскочил Анит, побагровев до синевы. - Такие нападки недопустимы! Требую, чтоб архонт...
- Требую, чтобы архонт не позволял Аниту говорить во время, отведенное для меня, - громко и твердо перебил его Сократ, затем повернулся к Аниту. В чем же тут нападки? В том ли, что я вспоминаю недавние события и по старой привычке рассуждаю вслух? Кого это задевает? И почему?
- Требую, чтоб архонт... - снова начал было Анит.
- Поздно спохватился, Анит, теперь пять сотен афинян слышат и еще услышат то, что тебе хотелось бы скрыть от них. Спроси самого себя, и Мелета, и Ликона - зачем были вы столь неосмотрительны и заставили меня говорить публично?
Анит бросился к столу судей, но архонт остановил его движением руки:
- Прости, Анит. Но по закону право говорить имеет теперь только обвиняемый.
Анит в ярости закусил губу. Он прав, этот демонический старик! Я сам вытащил его сюда! Я дурак! Но погоди - последнее слово за мной...
- Я должен вернуться к Мелету, - продолжал Сократ. - Он сказал, что видит меня как бы двухголовым и что одними устами я говорю - верю в богов, другими - не верю.
Пойдем по порядку. Да, я оставил резец скульптора, но я-то все-таки, пожалуй, лучше знаю, по какой причине. Еще молодым человеком был я одержим мыслью - формовать и лепить вместо недвижных тел души живых людей. Мне так хотелось, чтобы среди мраморной красоты Афин жили люди, такие же прекрасные, благородные и высокие духом. Как видно, опасная одержимость, правда? Какая ребячливость! Ведь если бы я столько же трудился над изваяниями, сколько давал себе труда с людьми, я мог бы стать преуспевающим скульптором, мог бы жить в покое, пользуясь уважением и авторитетом, и не мучил бы ни Ксантиппу мою, ни себя, ни вас, афиняне. Но жило во мне неотвязное чувство, жалило меня подобно скорпиону - чувство, что греки, у которых есть свои Фидий и Мирон, нуждаются и в своем Сократе...
- Отлично, Сократ! - взорвалось в публике.
- Видишь, Мелет, ты не понял, кто такой Сократ и почему сами Афины назначили ему иное поприще, чем поприще ваятеля. Мелки твои придирки, Мелет. Обвиняешь меня в том, что я возлагал на городские жертвенники только связки целебных трав из моего садика да отливал богам капли красного гудийского вина.
Сомневаюсь, позорно ли для меня то, что я ни на ком не наживаюсь, что я беден. Но именно моя бедность больше всего побуждает Анита и Ликона заниматься моей особой. Ибо они понимают: моя бедность, пускай безмолвная, говорит афинянам кое-что о Сократе - но еще и о тех, других; и пускай нет у моей бедности глаз - все же смотрит она на них отнюдь не сквозь пальцы.
Волнение пробежало по рядам присяжных. Одни ворчат, недовольные, другие выражают одобрение Сократу.
- Ты же, Мелет, видишь только то, что можно увидеть глазами. Связку растений видишь, но не замечаешь, что я возложил на общественный алтарь самое ценное, что у меня есть, - свою жизнь. И если я не ошибаюсь, то эти мои слова - не просто поэтическая метафора. - Он раскинул руки. - Быть может, они окажутся правдой в буквальном смысле!
Сократ немного повысил голос - ему казалось, что когда он говорит тише, то начинает дрожать. Помолчал.
Молчали теперь и присяжные, словно задумались - над Сократом и над тем, зачем они здесь. В мертвой знойной тишине издали доносились лишь глухие рыдания. Если б голосование состоялось сейчас - в урнах насчиталось бы куда больше белых бобов, чем черных. Но сейчас еще не голосовали.
Медленно, с неумолимой размеренностью, капала вода в клепсидре; и Сократ заговорил опять:
- Ты, Мелет, не зная, с какой стороны подступиться ко мне, служителю своего любимого города, прицепился к моему демонию. Назвал его черным демоном, чтоб повредить мне. Я же - и я никогда этого не скрывал - называю его божественным голосом. Божественным потому, что голос этот всегда был добр, рассудителен и пекся о моем благе. Он предостерегал меня перед всякой опасностью, в какую я бросался без оглядки. Сократ - и бросался?! А как же его знаменитая умеренность, его софросине? - скажете вы. Не заблуждайтесь, мужи афинские! Кровь во мне - не холодная. Я не тепел всего лишь, сердце мое вспыхивает, как клок соломы, когда речь идет о чем-либо прекрасном и добром. Понятия красоты и добра я соединил в одном слове: калокагафия.
Милый мой демоний! Он оберегал меня от самого себя. Вы, мои обвинители, даже и сейчас можете убедиться, что никто не приносит человеку столько вреда, как он сам. Подумали ли вы, какой вред нанесли вы сегодня себе, вы трое, лишенные доброго демония?
Ты, Мелет, считаешь моего демония черным демоном. Но зачем же я так часто беседовал о нем со всеми этими торговцами, башмачниками, с жителями Афин, с поденщиками, с моими учениками? Поверьте - вовсе не затем, чтобы дать повод обвинить меня. Но затем, чтобы каждый, кто в согласии с добром, кто умеет слышать, - чтоб каждый научился слышать этот голос, который тихонько звучит в его душе. Однако для этого нужно большое терпение, а его нет у людей, да, кроме того, этот предостерегающий голос нередко отговаривает человека от поступка, который тот во что бы то ни стало желает совершить, от которого не хочет отказаться. Как знать, быть может, многие заглушают в себе этот голос, не подозревая, что он оберегает их благо?
Может, и ты сам, Мелет, слышишь такой предостерегающий голос. Может, ты слышал его и сегодня, когда он убеждал тебя не давать против Сократа ложных и искаженных показаний - но ты его не послушал!
Эти слова усилили волнение среди присяжных.
- Куда это ты уставился? - спросил Мерин Люстрата.
- Никуда. Слушаю - нет ли и у меня голосов...
- Умник! Они ведь вроде только перед важным решением бывают...
- А это что - не важное? Судить, виноват человек или нет?
- В общем-то да, - вздохнул Мерин.
Сократ все еще обращался к Мелету:
- По твоим словам, у меня - две головы... - Он шагнул к Мелету, тот отскочил в испуге. - Не бойся, - рассмеялся Сократ, и видно было, как искренне он смеется, быть может забыв о том, где находится и с кем говорит. - Ни одна из двух моих голов тебя не съест! Нет, ты взгляни вблизи - видишь, голова у меня одна, правда довольно большая, и многим ужасно досадно, что в ней столько всего варится... Но я-то в своей голове поддерживаю кое-какой порядок, ибо забочусь о ней каждодневно, выметаю мусор, причем есть у меня обыкновение отметать его подальше. Это хорошее обыкновение, Мелет, только порой неприятное для соседа, тебе не кажется?
