Василий Сидихменов - Китай: страницы прошлого
Народ высмеивал «ученых», неспособных к практической деятельности. Это нашло отражение в китайской литературе, например в рассказе «Два сюцая и сапожник».
«Однажды два сюцая, Чжан и Ли, возвращались домой после сдачи государственных экзаменов. Шли они долго, так долго, что у обоих во рту пересохло от жажды. Проходя по какой-то деревне, они увидели за бамбуковой изгородью финиковое дерево со спелыми плодами. Сюцай Чжан сказал:
— Прошли мы долгий, извилистый путь. Пыли наглотались предостаточно. У меня голова кружится от жажды, поедим-ка фиников, увлажним рот и губы сладкой влагой.
— Верно, — сказал сюцай Ли, — на нас по три слоя пыли, на ногах по три цзиня грязи, руки онемели, ноги ослабли, и если не подкрепиться сладкими финиками, то мы не сможем сделать ни шагу.
Рассуждая так, они подошли к финиковому дереву.
Здесь, сидя у бамбуковой изгороди за веретеном, пряла нитки пожилая женщина, а рядом с ней, присев на корточки, чинил обувь сапожник.
Сюцай поклонились им, один обратился к женщине:
— Уважаемая пряха, скажите, чьи это финики за бамбуковой изгородью?
Женщина, окинув сюцаев взглядом, сказала:
— Вот уже десять лет, как растет это дерево, в нашей деревне это всем известно. Вы мне не родня, не знакомые, какое вам дело до моих фиников?
Выслушав ее, оба сюцая ответили:
— Не сердитесь, матушка, мы стали сюцаями и возвращаемся после экзаменов. Нам очень хочется пить, и мы хотели попросить фиников, чтобы утолить жажду.
Почтенная женщина спросила:
— Вы разве сюцаи? Тогда я задам вам несколько вопросов. Если вы на них ответите правильно, я угощу вас.
Сюцаи обрадовались и в один голос воскликнули:
— Хорошо, хорошо, матушка, спрашивайте!
Женщина, подумав немного, спросила:
— Что выше неба, ниже земли, кислее всего и слаще меда?
— Я отвечу, я отвечу! — воскликнул сюцай Чжан. — Выше неба — звезды, ниже земли — колодец, кислее всего — зеленый финик, спелый финик — слаще меда.
Женщина, выслушав ответ, поморщилась:
— У вас только финики на уме, а еще сюцай!
Сюцай Чжан с недовольным видом сказал:
— Разве я неправильно ответил?
В разговор вступил сидящий рядом сапожник:
— Вы еще спрашиваете! Вот слушайте, как я отвечу: простой народ — выше неба, большой чиновник — ниже земли, сытому человеку все кисло, голодному — все слаще меда.
Женщина, выслушав ответ сапожника, сказала:
— Правильно. А вы, хотя и сюцай, знаете меньше, чем сапожник. Слушайте, я еще вас спрошу: кто самый бедный и кто самый богатый человек на земле; что белее всего на свете и что чернее всего на свете?
На сей раз поспешил ответить сюцай Ли.
— Самый бедный, — сказал он, — это Янь Хуэй, самый богатый — это император, самое белое — снег, самое черное — тушь.
Женщина, выслушав ответ, покачала головой и сказала:
— Кроме императора и туши ничего вы не знаете. — Она перестала обращать на них внимание и продолжала прясть.
Сюцай Ли, покраснев до ушей, спросил:
— А разве я неправильно ответил?
Сапожник сказал:
— А разве правильно? Ты слушай, что я тебе скажу: самый бедный тот, кто имеет только рот, самый богатый — кто двумя руками умеет делать все, самое белое — крестьянин, который понимает все, самое черное — сердце богача.
Видя, что два сюцая недоуменно уставились в одну точку, он рассердился и сказал:
— Император имеет только рот, который умеет жрать. А какой от него прок? Если бы в Поднебесной все были императоры, то вы, сюцаи, умерли бы от голода и холода.
Сказав это, он наклонился и принялся вколачивать гвозди.
Сюцаи больше не стали просить фиников и, бормоча, удалились».
* * *Воспитание в старой китайской школе имело ряд особенностей, которые, на наш взгляд, выражаются в следующем.
Учащимся внушалось, что китайская наука, воплотившаяся в конфуцианских канонах, во всех отношениях превосходит науку других народов и является высшим достижением человеческой мысли. На эту сторону воспитания обращали внимание многие наблюдатели. Русский дипломат и китаевед И. Коростовец в конце XIX в. отмечал: «Хотя китайцы вообще признают превосходство западных наук, открытий и изобретений новейшего времени, но подчас обусловливают такое признание весьма неожиданными аргументами. Так, многие из числа ученых и образованных китайцев готовы утверждать, что некоторыми изобретениями, коими так кичатся европейцы, они обязаны китайским ученым, додумавшимся до них еще тогда, когда западные народы пребывали в первобытном состоянии». И далее: «Указывая на необходимость введения европейских наук, эти лица выражаются примерно так: „Мы желаем воспользоваться знаниями западных людей, ибо знаем, что их научные сведения и изобретения заимствованы у наших мудрецов. Все, что Европа сделала в научной области, сделано при нашей помощи“».
Оценивая качества китайского воспитания, П. Я. Пясецкий в 1904 г. сделал такой вывод: «Важнейшее из них именно то, которое создало и поддерживает великую стену — в переносном смысле, — ограждающую Китай от воздействия на него европейской культуры, это качество — китайское самомнение и убеждение в собственном превосходстве. Китаец уверен, что все китайское лучше некитайского, и не в состоянии представить себе, что на свете есть что-либо другое превосходнее его родного. Воображая себя совершенным, китаец, естественно, питает отвращение к мысли о преобразовании, тем более что непрошеным реформатором является „заморский черт“, как в Китае величают европейцев; на последних китаец смотрит со смешанным чувством любопытства и презрения, как мы смотрим на клоуна или фокусника, удивляясь их ловкости, но не думая приравнивать их к себе. За европейцем китаец признает практическую смекалку и технические познания, готов пользоваться его услугами для реорганизации армии и флота, для устройства арсенала или фабрики, но он никогда не поверит, что государственный строй в Европе лучше, правосудие устроено правильнее и гуманнее, философия и религия глубже и т. п. Консерватизм китайца переходит в косность, он благоговеет перед стариной и черпает в ней указания и советы для настоящего; он страшится реформ, как бедствия, и оцепенел в своей своеобразной культуре, давно отжившей свое время».
И хотя авторы приведенных высказываний применяют слово «китаец», речь, конечно, шла о тех, кто стоял над китайским народом.
Идеалом, достойным подражания, в феодальном Китае считалась китайская древность. Помыслы учащихся были устремлены не в будущее, а в прошлое. «Легенды из прошлого, — писал в 1895 г. американский китаевед Р. Грейвс, проживший в Китае сорок лет, — кажется, больше интересуют китайских учителей, чем планы на будущее. Это почитание прошлого иной раз выглядит смехотворным в глазах иностранцев. Даже более прогрессивные учителя, которые желают защитить современные нововведения, считают необходимым в ущерб народу заявить, что нужно в жизни вернуться к прежним векам».
Немаловажная особенность старой китайской школы состояла в том, что там издавна царил дух метафизики и начетничества. Любые явления в природе и обществе рассматривались метафизически, односторонне, изолированно друг от друга: хорошее или плохое, доброе или жестокое, черное или белое, бескорыстие или алчность и т. д. В классической книге «Лицзи» говорилось о проявлении различных человеческих эмоций: «Радость, гнев, печаль, страх, любовь, ненависть, желание — вот семь природных проявлений человеческого сердца. Отец должен быть милостив, а сын почтителен; старший брат должен быть ласков, а младший покорен; муж должен быть верен, а жена послушна; старший должен быть снисходителен, а младший послушен; государь должен быть человеколюбив, а чиновник предан — вот десять видов справедливости».
Человеческие чувства здесь представлены как бы в чистом виде: если радость, то только радость; если печаль, то только печаль и т. д. Сложная гамма переживаний, когда печаль может переплетаться с радостью, любовь — с ненавистью, для древних китайских мыслителей как бы не существовала. В их представлениях человеческие отношения сводятся к однолинейности — один должен быть ласков, другой — покорен и т. д.
Из-за многолетней зубрежки изречений древних мудрецов без осмысливания мозг учащегося отравлялся ядом начетничества. Для него высшим авторитетом были: дома — отец, в школе — учитель, на службе — начальник, в государстве — император.
Приучаемый с малолетства к беспрекословному подчинению, мальчик, а затем юноша сам становился распространителем неосмысленного послушания, и никакие внешние силы не могли уже повлиять на его мозг, глубоко вобравший в себя шаблоны, заложенные в конфуцианских книгах. Он мыслил постулатами, и, если жизнь не подтверждала их правильность, это его не смущало, потому что изречения мудрецов были рассчитаны на вечность, а текущие отклонения от них — явление временное.
