Елена Никулина - Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
Теперь «свобода мыслить» в понимании императрицы в целом совпадала с духовными запросами ее подданных; этим счастливым совпадением во многом объясняется политическая стабильность царствования. Хотя и тогда были недовольные, порой резко осуждавшие решения правительства, придворные раболепие и фаворитизм, но авторитет самодержавной власти в системе ценностей дворянской элиты той эпохи был еще незыблем. Умная императрица это понимала и на опасения фаворита Г. Г. Орлова, «не клонится ли сие к упадку империи ‹…›, отвечала, что из клеву выпущенные телята скачут и прыгают, случатся и ногу сломят, но после перестанут, и таким образом все войдет в порядок». Что касается «страха от бояр» (в данном случае – сенаторов), то государыня была уверена: «У всех ножей притуплены концы и колоть не могут».[510] Свою роль здесь сыграли Тайная канцелярия с Тайной экспедицией – как-никак за 70 лет через них прошли почти три тысячи российских дворян,[511] лично познакомившихся с последствиями «непристойных» по отношению к монарху слов и поступков.
Роль «пряника» для не входившего в элиту дворянства и чиновничества в 60-е годы XVIII века сыграли новые условия гражданской службы. Вместе с новыми штатами и твердыми денежными окладами чиновники впервые получили в 1764 году определенные гарантии существования по окончании службы – законное право на «пенсион» по выслуге 35 лет. Упорядочивались продвижение дворян по служебной лестнице и их преимущество при получении чина «перед теми, кои не из дворян». Эти меры не только повысили эффективность работы государственного аппарата, но и усилили зависимость чиновников от центра, а не от протекции «патрона». Реформы 1760-х годов стали первым шагом на пути к достижению главной цели Екатерины – устойчивого «социального баланса», в рамках которого неограниченная власть монарха должна уравновешиваться не только привилегиями «главного члена» общества – дворянства, но и наличием граждан «третьего чина» с их прописанными законом правами.
Генеральное межевание, реформа местного управления 1775 года и Жалованные грамоты дворянству и городам 1785 года удовлетворили одно из главных требований дворянства. Были созданы выборные дворянские должности и органы на местах (управлявшие уездом капитан-исправник и нижний земский суд, разбиравший дворянские тяжбы верхний земский суд, дворянская опека), дворянское самоуправление (уездные и губернские дворянские собрания), «включавшие» сословие в имперскую структуру власти; одновременно появились первые общесословные городские организации и законы об охране собственности, чести и достоинства горожан.
«Возвращение» дворянства в провинцию в свете ситуации, созданной манифестом о «вольности дворянства» 1762 года, привело к передаче полномочий центральных органов на места и, как следствие, ликвидации многих коллегий. Но в то же время дворянские сословные органы интегрировались в систему управления, что препятствовало попыткам создания оппозиции. Да и гвардия во второй половине XVIII века перестала исполнять функции своеобразного чрезвычайного органа управления и вернулась к своим «прямым» обязанностям элитной воинской части, хотя аж до 1869 года находилась в личном подчинении императора.
Изменилось и дворянское самосознание. Знать и гвардейское «шляхетство» 1720-1740-х годов в массе своей не отличались серьезными политическими пристрастиями, но зато привыкли участвовать в борьбе за власть – придворные Екатерины II еще хорошо помнили «страх от бояр» во время Елизаветы Петровны. Политика Екатерины обеспечила новому поколению дворян широкое поле деятельности: в победоносных войнах, службе в новых учреждениях, наконец, в развитии своих «дворянских гнезд»; при таких возможностях у них уже не возникали мысли о новых дворцовых «революциях».
В октябре 1777 года пожилой вельможа, бывший фаворит императрицы Елизаветы Иван Иванович Шувалов, получил от явившегося к нему в дом бригадира Федора Аша письмо. Вскрыв его, он прочел признание отца неожиданного вестника, барона Фридриха Аша, из которого следовало, что он, Иван Шувалов, является не кем иным, как сыном Анны Иоанновны и Бирона, а потому имеет право претендовать на трон, и «потребно будет освободить дворец от обретающихся в нем императрицы и их высочеств». Можно было бы рассматривать такое объявление как сделанное в «исступлении ума»; но дело в том, что подполковник Фридрих Аш с 1712 по 1724 год действительно служил секретарем Анны Иоанновны, а затем был переведен в столицу на должность почт-директора; таким образом, курляндские дела были ему хорошо знакомы. Но к тому времени дворцовые перевороты уже вышли из моды; отставной вельможа немедленно доложил императрице о странном визитере, податель письма был объявлен сумасшедшим, упрятан за стены монастырской тюрьмы и провел в заключении почти всю оставшуюся жизнь, так и не признав законными государями ни Екатерину II, ни Павла I.[512]
Впрочем, затишье было обманчивым. Царствование Павла I было прервано очередным дворцовым переворотом, и вновь сыскное ведомство не смогло противостоять заговору. Созданное в начале XVIII века для борьбы с народными «толками», «непристойными словами» и придворными «партиями», к концу столетия оно оказалось неэффективным. По иронии судьбы Павел сделал то, что не смогла довести до конца его мать, – утвердил в 1797 году закон о престолонаследии; но при этом он нарушил неписаный и куда более важный порядок – сложившийся в правление Екатерины социальный баланс. Это вызвало новую переворотную ситуацию, которая стоила императору жизни. Предшествовавший перевороту заговор представлял собой серьезное конспиративное предприятие с участием влиятельных лиц из придворного круга и высшего гвардейского офицерства. Рядовых офицеров-исполнителей подключили лишь накануне ночного «похода» на Михайловский замок, а солдат в дело вообще не посвящали.
Механизм российского «переворотства» не исчез до конца вместе с «эпохой дворцовых переворотов», а «перешел» в следующее столетие. Кроме того, существовавшая «наверху» на всем протяжении XVIII века правовая неразбериха способствовала появлению всё новых самозванцев.
Самозваные Петры и Павлы
Следствием усилий по сакрализации монарха стала дискредитация самой духовной власти, потерявшей даже относительную независимость. Социальный протест в сочетании с консервативной оппозицией новшествам порождал в народном сознании ожидание истинного, «праведного» государя. Последний же в народном представлении (как и в реальности) не получал престол извечным и строго определенным порядком, но занимал его по Божественному определению (на деле – путем дворцового переворота), для чего желательно было предъявить какие-либо доказательства – например «царские знаки» на теле.[513]
Самозваных «Петров I» не появлялось – слишком многие знали государя в лицо и слишком необычным был этот царь, оставивший по себе в народе не лучшую память. Объявлявшиеся при нем самозванцы принимали имя «турского салтана» (Григорий Семионов в 1709 году); царского «дяди», «брата» Алексея Михайловича (солдат Григорий Михайлов в 1706 году). Назвавшиеся-таки «Петрами Алексеевичами» в начале царствования (соответственно в 1690 и 1697 годах) «зерщик и бражник и пропойца» из Рославля Терешка Чумаков и московский посадский Тимофей Кобылкин были людьми психически больными и на политическую роль не претендовали.[514]
Однако уже в 1708 году вотчинный крестьянин тамбовского помещика Ерофеева Сергей Портной рассказывал, что царевич Алексей не признавал отца, ходил по Москве с донскими казаками и приказывал бросать в ров «бояр».[515] С 1715 года в России – еще при жизни царевича – стали появляться лжеАлексеи; первым из известных нам стал угличский рейтарский сын Андрей Крекшин, пьяница и игрок. Правда, «народным заступником» он не был и три года бродяжничал под высочайшим именем, чтобы мужики-селяне его поили и кормили. Затем это имя принял вологодский нищий А. Родионов. В 1724 году объявились сразу два претендента: «Алексеем» назвали себя солдат Александр Семиков в украинском городе Почепе и извозчик Евстифей Артемьев в Астрахани; последний даже сказал на исповеди, что скрывался «для того, что гонялся за ним Меншиков со шпагою».[516]
В 1725 году оба «царевича» были казнены, но «созревали» новые самозванцы. Мы уже упоминали об объявившемся в 1732 году лже-Алексее – Тимофее Труженике; в 1738 году еще один «царевич», Иван Миницкий, сумел привлечь на свою сторону солдат расквартированного под Киевом полка и объявил поход на Петербург.
Сподвижник Труженика, Ларион Стародубцев, от имени царевича Петра Петровича издал «манифест»: «Благословен еси Боже наш! Проявился Петр Петрович старого царя и не императорский, пошел свои законы искать отцовские и дедовские, и тако же отцовские и дедовские законы были; при законе их были стрельцы московские и рейторы, и копейщики, и потешные; и были любимые казаки, верные слуги жалованные, и тако же цари государи наши покладались на них якобы на каменную стену. Тако и мы, Петр Петрович, покладаемся на казаков, дабы постояли за старую веру и за чернь, ка[к] бывало при отце нашем и при деду нашем. И вы, голетвенные люди, бесприютные бурлаки, где наш глас не заслышитя, идите со старого закону денно и ночно. Яко я, Петр Петрович, в новом законе не поступал, от императора в темнице за старую веру сидел два раза и о ево законе не пошел, понеже он поступал своими законами: много часовни поломал, церкви опоко свещал, каменю веровать пригонял, красу с человека снимал, волею и неволею по своему закону на колена ставливал и платья обрезывал». «Царевич» объявлял о своем желании «вступить на отцовское и дедовское пепелище» и призывал «чернь» «сему нашему ерлыку верить и поступать смело».[517] Для этого образца самозваной «пропаганды» характерно подчеркнутое противопоставление доброго старого царского начала плохому императорскому; призыв «искать отцовские законы» плохо согласовывался с осуждением этих самых порядков; но зато складывался образ царевича-мученика, пострадавшего за «старую веру» и традиционный уклад жизни, которому Петровские реформы нанесли страшный удар.
