Михаил Булавин - Боевой 19-й
На лице Модеста появилось выражение испуга.
— Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.
И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.
— Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? — усмехнулся Устин.
— Чуток есть. — Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.
— Ты не прибедняйся, не прикидывайся.
— Вот Христом богом, Устин! — схватился за грудь Модест.
— Устин Андреевич я, — жестко поправил Устин.
— Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.
— Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, — как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: — В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...
— Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.
— Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?
— Товарищ Хрущев!
— Какой я тебе товарищ?
— Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...
— Провалишься, погоди, время придет, — спокойно ответил Устин. — Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...
У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.
Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.
— Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...
Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:
— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...
— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.
— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.
Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.
— Ну вот, послушай ты меня еще, — настаивал Зиновей. — Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.
— Да это-то понятно, Зиновей, — соглашался Семен.— Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили,
— Ну скажи же ты хоть слово! — обратился Зино-вей к молчавшему Устину.
Устин распахнул шинель и, подсаживаясь к столу, сказал:
— Послушал я людей, послушал я и вас. Мужики и бабы тревожатся, спрашивают, чего делать, а я тоже не знаю, что оказать. Ну, а думать думаю. Может, и не так...
— Так или не так, выкладывай, — ответил Зиновей.
— Посчитаем зараз, у кого какая сила и кто чего имеет, а тогда я скажу.
— Ну что ж, давай, — без всякого воодушевления согласился Семен. Видимо, он уже устал от спора с Зиновеем.
— С кого начнем?
— Давай хоть с того порядка, с хаты Клима Петру-шева, что-ли?
— Хата у Любахи Петрушевой заваленная, можно сказать, ни кола, ни двора, полно ребятишек...
— Дальше?
— Ну, Наташа Пашкова, та с лошадью. Раз. Я —■ это двое. У Арины Груздевой лошадь. Вот тебе трое, У тебя, — обратился он к Зиновею, — еще в ту пору казаки лошадь свели, так? У Федота Тычкова — л о-шадь. Это уже четыре. У Акима Тычкова — бычок, У Спиридона мерин до того отощал, что его хоть самого волоки.
Семен ногтем чертил на столе палочки, переходя от одного двора к другому.
— Десять, — подытожил Устин.
— Погоди, еще найдем.
— Будет, — решительно остановил его Устин. —• Это те, на каких весь расчет.
— Ну-ну? ..
— Если в одном хозяйстве да такую силу иметь, то можно начинать смело. Вот я и думаю. Собраться нам всем, каких мы насчитали, в одно товарищество.
запахать, заскородить, посеять, — словом, всем налег-нуть на землю разом, вот тогда и дело будет.
Зиновей, затаив дыхание, смотрел на Семена и следил, какое впечатление произвела на него эта удивительно простая мысль Устина.
— А вот теперь скажи мне, Семен, сам-то ты пойдешь на такое дело? — не спуская глаз с Семена, спросил Устин.
Семен грудью навалился на стол и крепко зажал в кулаке подбородок.
— Тоже не так?
Семен нетерпеливо замахал культей.
— Постой, постой! Не об этом я... А ну, давай-ка сызнова. Значит я, Арина, Натаха, Тычков... — и он, еще глубже вонзая ноготь в стол, ставил палочки. — Ах ты, голова... Дело! Дело-то какое... — И вдруг, словно ужаленный, вскочил и заорал: — А у Мокея лошади или не лошади? А у Модеста...
— Не дадут, дьяволы, — усомнился Зиновей.
— Не дадут добром, возьмем силком, — ответил Устин.
— Али мы не власть? — заметил Семен и, засунув руки в карманы, заходил по горнице. Он загорелся желанием сейчас же приняться за осуществление идеи, поданной Устином. Ему казалось, что все настолько ясно и просто, что крестьяне без колебания примут это предложение.
В сельсовете он велел объявить о собрании актива и ушел домой. Однако, когда он сказал жене о том, что они решили работать вместе, она спросила:
— Это что же — мы на своей лошади бесплатно будем людям землю пахать? Больно нужно! — И она с такой злостью громыхнула сковородкой, ^что Семен опешил.
— Стало быть, деньги с них брать?
— Ну, а как же! — удивилась Анна. — Не деньгами, так хлебом. Где это видано, чтобы свое добро отдавать, да еще на людей работать.. Пусть каждый всяк себе работает.
— Что же ты с Любахи возьмешь? — возмутился он.
— Не с Любахи, так с других. Вон Устин Люба-хе... — она хотела что-то сказать, но Семен так на нее глянул, что она осеклась и замолчала.
Перед собранием Семен зашел к Федоту Тычкову. Тот внимательно выслушал Семена и покачал головой.
— Ох, навряд что выйдет. Да ты не гляди на меня чертом. Вот поверь моему слову, передерутся бабы. Они корчажку битую из рук своих не выпустят, не то что плужок там или борону.
— Стало быть, не согласен ты?
— Я-то? Не то что не согласен, попробовать можно, конечно. А только, как бы это тебе сказать... подумать надо, Семен. Ну, а как же ты хотел?
Весть о совместной обработке земли облетела все село. Толковали по-разному, относились к затее с недоверием. Некоторые видели в этом какой-то хитрый ход Устина. Но когда узнали, что Устин отдал Петру-шевой хату, призадумались.
С какой же это милости вдруг взять да отдать. Чудно. Может быть, продал, но ведь Петрушева так бедна, что у нее не только денег, но и картошки уже давно нет.
Когда Устин пришел с Натальей в сельский совет, там было уже человек десять. Разговаривали вполголоса, осторожно, намеками. Семен сидел рядом с Зино-веем хмурый, злой. Увидев Устина, закивал головой:
