Марина Федотова - Санкт-Петербург. Автобиография
После приговора Пестель, Сергей Муравьев, Рылеев, Михайло Бестужев и Каховский были отведены в особые казематы. Сестра Сергея Муравьева (Кат. Ив. ) Бибикова, узнавши, что брат ее приговорен к смертной казни, поскакала в Царское Село и просила через Дибича о дозволении иметь свидание с братом. Ей позволено увидеться с ним на один час. Свидание их происходило в доме коменданта Сукина и в его присутствии. Сергей Муравьев был очень покоен и просил сестру не оставлять попечениями их брата Матвея. Разлука их навсегда, по словам самого Сукина, была ужасна.
Когда Сергей Муравьев возвратился в каземат, к нему вошел с печальным видом плац-майор Подушкин. Сергей Муравьев предупредил его: «Вы, конечно, пришли надеть на меня оковы». Подушкин позвал людей; на ноги ему надели железа. То же было сделано и с 4-мя товарищами С. Муравьева. Все смотрели совершенно покойно на приготовления казни, кроме Михайлы Бестужева: он был очень молод, и ему не хотелось умирать.
Ночью пришел к ним священник Мысловский с дарами. Кроме Пестеля, который был лютеранин, все они причастились. Когда после экзекуции нас ввели в казематы, их вывели перед собор. Был 2-й час ночи. Бестужев насилу мог идти, и священник Мысловский вел его под руку. Сергей Муравьев, увидя его, просил у него прощения в том, что погубил его.
Когда их привели к виселице, Сергей Муравьев просил позволенья помолиться; он стал на колени и громко произнес: «Боже, спаси Россию и царя». Для многих такая молитва казалась непонятной, но Сергей Муравьев был с глубокими христианскими убеждениями и молил за царя, как молил Иисус на кресте за врагов своих. Потом священник подошел к каждому из них с крестом.
Пестель сказал ему: «Я хоть не православный, но прошу вас благословить меня в дальний путь». Прощаясь в последний раз, они все пожали друг другу руки. На них надели белые рубашки, колпаки на лицо и завязали им руки. Сергей Муравьев и Пестель нашли и после этого возможность еще раз пожать друг другу руку. Наконец, их поставили на помост и каждому накинули петлю. В это время священник, сошедши по ступеням с помоста, обернулся и с ужасом увидел висевших Бестужева и Пестеля и троих, которые оборвались и упали на помост. Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломил ногу и мог только выговорить: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!» Каховский выругался по-русски, Рылеев не сказал ни слова. Неудача казни произошла оттого, что за полчаса перед тем шел небольшой дождь, веревки намокли, палач не притянул довольно петлю, и они, когда он опустил доску, на которой стояли осужденные, соскользнули с их шей. Генерал Чернышев, бывший распорядителем казни, не потерял голову; он велел тотчас же поднять трех упавших и вновь их повесить. Казненные оставались недолго на виселице; их сняли и отнесли в какой-то погреб, куда едва пропустили Мысловского; он непременно хотел прочесть над ними молитвы.
Еще несколько слов о Мысловском. 15 июля на Петровской площади был назначен парад и очистительное молебствие, которое должен был отслужить митрополит со всем духовенством. Протоиерей Мысловский отпустил образ Казанской Божьей Матери на молебствие с другим священником, а сам в то же время надел черную ризу и отслужил в Казанском соборе панихиду по пяти усопшим. Бибикова зашла помолиться в Казанский собор и удивилась, увидав Мысловского в черном облачении и услышав имена Сергея, Павла, Михаила, Кондратия...
Идеи декабристов, как ни удивительно, оказались востребованными – новый император приказал сделать выборку из показаний арестованных, внимательно ее изучил и признал справедливым многое из того, о чем говорили декабристы. Более того, Николай соглашался с необходимостью реформ и отмены крепостного права, однако считал сколько-нибудь решительные перемены преждевременными. (Его вполне устраивало предсказание некогда всесильного, а ныне опального графа А. А. Аракчеева, что крепостное право можно будет отменить через двести лет.)
Нововведения Николая – реформа государственной деревни или финансовая реформа – реализовывались лишь в тех сферах общественной жизни, где сохранение прежних порядков и устоев было невозможно; если же имелась хотя бы малейшая возможность ничего не менять, ею охотно пользовались.
Зато Петербург, а затем и вся страна сполна ощутили перемены в идеологической сфере. В 1826 году императорская канцелярия получила два новых отделения: Второе, которым руководил М. М. Сперанский, занималось составлением свода действующих законов, а Третье, которое возглавил А. Х. Бенкендорф, осуществляло политический сыск, и ему был придан Отдельный корпус жандармов. В том же году был опубликован цензурный устав, который запрещал издание сочинений, подвергающих сомнению устои религии и общества. Впрочем, «опасных разговоров», как указывалось в полицейских отчетах, избежать не удавалось, и «крамола вольнодумства» распространялась все сильнее. Показательной в этом отношении можно считать постановку пьесы А. С. Грибоедова «Горе от ума» в 1831 году. «Пламенное желание просвещенной публики и всех друзей русской словесности исполнилось! Комедия «Горе от ума» будет играна вполне...» – восклицала «Северная пчела». От комедии, правда, «осталось одно только горе: столь искажена она роковым ножом бенкендорфской литературной управы» – такое мнение просвещенной публики записал один из цензоров постановки.
Развлечения в обществе, 1828 год
Александр Никитенко
При всем несомненном общественном значении выступления декабристов, они, как справедливо писал В. И. Ленин, были «страшно далеки от народа». Причем не только от крестьян и рабочих, но и от среднего сословия, которое, ужаснувшись событиям 14 декабря, достаточно быстро вернулось к прежнему образу жизни, о чем свидетельствуют воспоминания журналиста А. В. Никитенко.
Был на репетиции в Музыкальной академии. На меня произвела сильное впечатление «Фантазия» Бетховена, превосходно разыгранная оркестром. В ней невинность поет про свою жизнь, исполненную высокой простоты и тихого, чистого счастья: эти сладостные звуки точно вызывают перед тобой дни золотого века. Какая нежность в этом соло флажиолета под аккомпанемент фортепиано или в сем адажио скрипок! Сколько милого и трогательного в хоре дискантов, который довершает очарование, сливаясь с звуками мастерски управляемого оркестра.
Я уехал домой, не слушая других пьес: мне хотелось в целости унести впечатление, полученное от божественной «Фантазии».
Март 4. Опять на репетиции в так называемой нарышкинской музыкальной академии, которая учредилась почти в одно время с львовскою. Последнюю составляют отличнейшие по талантам аматеры столицы, без разбора их положения в свете. Первая состоит из блестящей знати или так называемого «бонжанра». В ней принимают также участие артисты, тогда как в львовскую академию они не допускаются даже в качестве слушателей во время концертов. Естественно, эти два музыкальных учреждения соперничают между собой. Львовская академия берет перевес талантами своих членов, особенно самих господ Львовых. Немало блеска сообщают ей также придворные певчие, которыми управляет старик Ф. П. Львов.
Академия нарышкинская называется так потому, что дает свои концерты в великолепной зале обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина. Ее отличительные черты: знатность членов, блестящее освещение, многочисленный оркестр и роскошное угощение, которое совсем отсутствует в первой академии.
Но и в нарышкинской есть несколько хороших певцов, например господин Пашков, отличный тенорист, девицы Медянские и т. д.
Мы отправились на репетицию с камер-юнкером Штеричем, заехав первоначально к портному, которому я заказал себе сделать новое платье к празднику, ибо по обстоятельствам я должен теперь щеголять в кургузом фраке, цветном жилете и белом галстуке с циммермановскою шляпою в руках.
Зала академии поразила меня размерами и великолепием: везде мрамор и позолота. Оркестр уже гремел, когда мы вошли: играли какую-то увертюру. Впереди других музыкантов стоял небольшой толстячок: он весь трясся, подпрыгивал, размахивал руками и по временам пронзительно вскрикивал: «пиано». Это известный К. А. Кавос, дирижирующий в здешней академии оркестром.
Вышли две сестры Медянские, прекрасные как ангелы, и ангельскими голосами запели арию, которая, как тогда «Фантазия» Бетховена, унесла меня в светлый, идеальный мир. Голоса у этих прелестных созданий чистые, нежные, проникающие прямо в душу. Слушая их, я понял, как Улисс мог забыть все, забыть самого себя, упоенный звуками песен сирены.
Насладившись пением, мы со Штеричем пошли осматривать комнаты Нарышкина. Какое богатство, какая роскошь и сколько во всем вкуса и изящества! Зеркала, вазы, картины, бронза, бархат и штоф расположены самыми живописными группами и узорами. По маленькой, обитой роскошными коврами, лестнице мы сошли в баню: в ней пристало купаться грациям. У стены обитый штофом диван, или, вернее, широкое ложе, вдоль стен зеркала.
