Николай Коняев - Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости
Способствовал этому жизнерадостный характер самого Фроленко.
По воспоминаниям Л. А. Тихомирова, это был человек очень хороший, простой, добрый.
«По наружности он совершенно походил на рабочего, как и по привычке к самой скромной жизни, не нуждаясь ни в каких удобствах. Замечательно хладнокровный и неустрашимый, он не любил никаких собственно террористических дел и в них, полагаю, не участвовал во всю жизнь, но всегда готов был помочь освобождению кого-либо.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рассчитывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся. Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острог. Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен. Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером, и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился служитель по камерам арестантов — то, что и нужно было ему. Он, конечно, немедленно согласился поступить на это место. Остальное пошло у него как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефановича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрьме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть через стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фроленко тоже скрылся. Этот побег тогда наделал много шума и принадлежит к числу самых ловких и необыкновенных».
Михаил Федорович и в тюрьме предпочитал занятия огородничеством и садоводством любым отвлеченным рассуждениям, но окончательно выводила из критического поля веру Михаила Федоровича ее простота и безыскусность. Бог, который представлялся Фроленко в виде седого старца, сидящего на облаках и благосклонно взирающего оттуда на весь мир, был совершенно не интересен его товарищам по шлиссельбургскому заточению.
И мало кто обращал внимание, что занятия огородничеством и садоводством Михаила Федоровича наполнены столь поразительной целебностью, которую невозможно свести только к последствиям физической работы на свежем воздухе.
Действительно, прибыв в крепость, Фроленко страдал цингой, ревматизмом, последней стадией туберкулеза и «чем-то вроде остеомиелита, так что долгое время не владел рукой и был совершенно глух»…
В Шлиссельбурге без какой-либо медицинской помощи Михаилу Федоровичу от всех этих болезней удалось избавиться. Климат Шлиссельбурга, так легко убивавший других заключенных, оказался целебным для него.
Ну а о той подлинно христианской любви, которой был наполнен Фроленко, можно прочитать в любых воспоминаниях шлиссельбуржцев.
«Всего трогательнее было то, — писала Вера Николаевна Фигнер, вспоминая первые яблони, которые вырастил Фроленко в Шлиссельбурге, — что целью насаждений были, собственно, не яблоки, а мысль, что товарищи, которые явятся в Шлиссельбург после нас, найдут не бесплодный пустырь, песок и камень, а прекрасно обработанную землю, деревья и плоды».
Стремление действительно трогательное.
«В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им, — вспоминала В. Н. Фигнер. — Каждую весну она стояла, вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево.
— Стоит, как невеста, — говорил он.
Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом.
Наконец в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берег их Фроленко! Хотел сшить мешочки из марли, чтобы укрыть от воробьев»…
Все 16 вишен дозрели; тринадцать из них Михаил Федорович роздал каждому из узников Шлиссельбурга, а три оставшихся передал Вере Николаевне Фигнер, чтобы она преподнесла их Марии Михайловне Дондуковой-Корсаковой, которая начала тогда приезжать в тюрьму с христианской проповедью.
Михаил Федорович Фроленко просидел в Шлиссельбурге 21 год, но вышел из тюрьмы здоровым и полным сил.
Он пережил войну и оккупацию и умер в Геленджике в 1947 году, достигнув 90-летнего возраста.
4И тем не менее такие люди, как Ювачев и Фроленко, были исключениями среди народовольцев… Воинствующее богоборчество в народовольческой среде было не просто хорошим тоном, а существом всей их деятельности.
Федор Михайлович Достоевский нашел точное определение русским революционерам. Рядом с самоотверженностью и жертвенностью в этих молодых людях уживалось откровенное беснование. Не оставляли бесы своих жертв и в заточении.
Примеров подобных В. П. Конашевичу и Н. Д. Похитонову можно приводить достаточно много.
И чего уж точно не прощал Шлиссельбург, так это духовной слабости.
Жестко и беспощадно разделял он насельников. Одних убивал сразу, других сводил с ума, а третьим даровал завидное здоровье и многолетие.
Как происходило это, можно понять, читая шлиссельбургскую долгожительницу Веру Николаевну Фигнер. Про эту «девушку строгого, почти монашеского типа», как определил ее Глеб Успенский, писали и будут писать романы, но, несомненно, самым интересным произведением останутся ее собственные воспоминания «Когда часы жизни остановились»…
Тюремная камера
«Мы прошли в ворота. И тут я увидела нечто совсем неожиданное. То была какая-то идиллия.
Дачное место? Земледельческая колония?
Что-то в этом роде — тихое, простое…
Налево — длинное белое двухэтажное здание, которое могло быть институтом, но было казармой… Направо — несколько отдельных домов, таких белых, славных, с садиками около каждого, а в промежутке — обширный луг с кустами и купами деревьев. Листва теперь уже опала, но как, должно быть, хорошо тут летом, когда кругом все зеленеет! А в конце — белая церковь с золотым крестом. И говорит она о чем-то мирном, тихом и напоминает родную деревню. Все дальше двигается толпа, и вот открылось здание из красного кирпича: два этажа, подслеповатые окна и две высокие трубы на крыше — ни дать ни взять какая-нибудь фабрика. Перед зданием красная кирпичная стена и железные ворота, окрашенные в красное и теперь раскрытые настежь»…
В своих шлиссельбургских воспоминаниях В. Н. Фигнер рассказывает, что происходило с «матерью-командиршей», выкованной, кажется, из самой высококачественной народовольческой гордыни, когда:
Словно осенний туман надо мной
Темный покров расстилает,
Смутно-неясной, тяжелой волной
Душу мою заливает.
Все пеленою своею прикрыл,
Все очертания сгладил,
Яркие краски и образы смыл,
Серую мглу лишь оставил.
Духовная драма, разыгравшаяся в одиночной камере «вечницы», — так называли себя узники, приговоренные к пожизненному заключению! — не может оставить равнодушным внимательного читателя хотя бы уже потому, что борьба темных и светлых сил, что происходила в душе героини, запечатлена тут с бесстрастной точностью.
Нелепо было бы предполагать, что шлиссельбургская белая церковь, мимолетно промелькнувшая перед глазами и на долгие десятилетия скрывшаяся за тюремной стеной, произвела переворот в душе «вечницы». Но еще ошибочней полагать, что белая церковь приведена как деталь пейзажа и никаким иным значением в воспоминаниях В. Н. Фигнер не нагружена.
С самого начала, пусть и неосознанно, пусть и против воли автора, но совершенно определенно шлиссельбургская церковь, как система координат, соотносится с терзаниями «вечницы», ясно осознающей, что «революционное движение… разбито, организация разрушена, народ и общество не поддержали нас, мы оказались одиноки»…
Разумеется, стальная «матерь-командирша» не могла позволить себе, подобно Ивану Павловичу Ювачеву, «сойти с ума», но ее стихи, написанные в Шлиссельбурге, совершенно явно свидетельствуют, что духовная работа происходила в ней с еще большим, быть может, накалом.
Когда в неудачах смолкает борьба
И жизнь тяготит среди травли жестокой,
На помощь, как друг, к нам приходит судьба,
В тюрьме предлагая приют одинокий.
С умом утомленным, с душою больной
В живую могилу мы сходим
И полный поэзии мир и покой
В стенах молчаливых находим…
Об этом же В. Н. Фигнер пишет и в своих воспоминаниях:
«Мы были лишены всего: родины и человечества, друзей, товарищей и семьи; отрезаны от всего живого и всех живущих. Свет дня застлали матовые стекла двойных рам, а крепостные стены скрыли дальний горизонт, поля и людские поселения.
Из всей земли нам оставили тюремный двор, а от широт небесного свода — маленький лоскут над узким, тесным загончиком, в котором происходила прогулка…
