Робер Фоссье - Люди средневековья
Для кого и почему пишут?
Два этих вопроса по сути завершают предыдущий обзор, и попытка их разделить имеет довольно искусственный характер. Ответ на первый поневоле оказывается упрощенным, если его не объединить с ответом на второй, существенным для моего замысла. Писали в расчете на свою аудиторию независимо от того, намеревались ли ее просвещать или развлекать. В противоположность стольким более поздним авторам, не говоря уже о нашем времени, где это стало общим местом, люди средневековья редко брались за перо, чтобы говорить о самих себе: Гвиберт Ножанский, мусолящий рассказ о несчастном детстве, Жуанвиль, склонный превозносить свое место в истории и свои подвиги, Абеляр, изливающий жалобы на личные невзгоды, Вийон, хвалящийся хулиганским образом жизни, — это всё исключения. Другие повествовали о воинских, дипломатических или просто сексуальных подвигах, собирали поучительные примеры, уроки, методы с расчетом на их применение. Если это были люди Церкви, они надеялись убедить верующих в божественном могуществе; если это были миряне, они рассчитывали насыщать memoria или просто развлекать, не получая от этого личной выгоды; при этом они тоже предпочитали использовать героические рассказы, а не скатологические тексты, ведь внимание слушателя надо было удерживать, а с течением времени оно претерпевало изменения; сегодняшний историк способен замечать лишь некоторые отблески, отброшенные тогдашней социальной жизнью, — так, рост городского населения способствовал поддержанию вкуса к театру и к более или менее непристойным историям; постепенное замыкание аристократии на классовых ценностях стало основой для подъема «куртуазного» или эпического жанра; развитие научной любознательности, которую питали переводы с арабского или рассказы путешественников, поддерживало существование полемической литературы; а многоликая поэзия, очевидно, была отражением нравственного или просто-напросто материального климата своего времени. Мы недостаточно осведомлены об отношении читателей к произведениям, к которым они имели доступ; судить об этом мы можем только по количеству экземпляров того или иного произведения, дошедшему до нас, — критерий довольно несовершенный, не столько из-за утрат, случайных или нет, сколько из-за самой природы целевой аудитории: здесь — богатые воины, любители иллюстрированных «жест», там — «простые» люди, передающие из рук в руки экземпляр «сказа» на плохом пергаменте. Эти века, столь отличные от нашего, можно охарактеризовать одной-единственной чертой: контрлитературы, которая бы нападала на произведение или автора во имя якобы попранных принципов, не существовало, либо она еле шептала в «письмах» или проповедях; правда, ее следы могла стереть церковь. Так что складывается впечатление, что публика никак не возражала против мессиджа, предлагаемого ей; знаменитого учения об «измене клириков»[37] в средние века не существовало; еще и в конце тех времен ученые доктора по-прежнему громили друг друга по-латыни в борьбе изнурительной, но совершенно неинтересной для человека из хижин.
А ведь он-то для меня и важнее всего — либо подмастерье в городе, либо торговец на пристани. В таком случае ответ прост: человек из массы предпочитал слушать и даже читать, если можно, на обиходном языке, «нравоучения», все то, что подтвердит кюре с амвона, что может послужить материалом для обсуждения дома или для рассказа «сказителя». В городе он ходил развлекаться на «игры», «соти», «мистерии», которые перед ним разыгрывали или в которых он даже участвовал; он знал и одобрял фаблио и популярную поэзию, удовлетворявшие его вкус к сатире, скабрезности и «красивым историям». Но не факт, что разные «ветви» «Романа о Лисе», даже несмотря на их простонародный характер, имели тот успех, какой им обычно приписывают.
Нравственные или воинские достоинства, возвышенная или утонченная любовь, христианская чувствительность или клановый дух — целый разряд средневековой литературы как будто был рассчитан только на один общественный класс и воспринимался только им: больше никто не мог его оценить или даже понять. Как и на многие другие сферы жизни тех времен, наши современники особо пристально уставились на «куртуазную литературу» — прилагательное темное и в целом очень малопонятное. Эта литература выводит на сцену только героев, бойцов за веру, мужчин и женщин высокого, очень высокого положения, ведущих изысканные сексуальные бои, о которых все еще спорят: реальность или вымысел? Обольщение или мачизм? Героизм или лицемерие? Эта литература — дело рук профессионалов, помешанных на символах и набитых стереотипами; в своей основе она оставалась достаточно ученой и охотно заимствовала материал из античности, из фольклора, особенно кельтского, из священной истории или из этнических фантазий. Она дала королей для карточных игр, россыпью — псалмопевец Давид, авантюрист Александр, властитель мира Цезарь и царь царей Карл; довольно странно, что здесь нет только Артура (все же медведь, по-гречески arctos, был царем, хоть и зверей) и его команды искателей Грааля, сосуда, в который была собрана кровь Христа, распятого на Кресте. Любопытная сфера, где проявлялось воображение сильных мира сего; но можно ли всерьез поверить, что эти персонажи и их необыкновенные распри хоть как-то волновали более чем одного человека из десяти? Кстати, церковники быстро усмотрели под доспехами Ланселота сатану.
Вклад художника
А ведь сатана был хорошо заметен и без куртуазных песен: его ваяли на тимпанах Сен-Лазара в Отёне, в сценах от Искушения до Страшного Суда, как и на сотнях других зданий, рисовали меж завитков инициалов «Нравственных поучений в книге Иова», на фресках Аньер-сюр-Вегр, и повсюду в устрашающем виде. Он отнюдь не нуждался в словах, чтобы показать себя: он был змеей, волком, чудовищным животным, иногда огнем. Человек, изображавший его таким, тоже выражал свое чувство — значит, искусство вполне можно считать одним из путей познания. Но привести здесь бесконечные списки живописных и скульптурных памятников или произведений еще более невозможно, чем списки текстов, о которых только что шла речь. Их составление может представить интерес лишь в одном смысле — оно показывает, что в конечном счете от эпохи средневековья нам осталась, и порой еще в неизменном виде, такая масса построек, живописных и скульптурных украшений, дешевых или роскошных изделий из дерева, металла, стекла, слоновой кости, тканей или камня, которая по самым скромным подсчетам более чем в сто раз превосходит по численности всю совокупность текстов, с которыми я только что попытался познакомить своих читателей. Это богатое месторождение стало предметом описей, совершенно неполных и по сей день даже в таких странах, интересующихся своей старинной культурой, как Франция или Италия. Чтобы еще усложнить восприятие этого сокровища, надо отметить, что многие из этих произведений, особенно построек, в течение веков претерпели немало искажений и переделок в угоду сиюминутным потребностям или просто-напросто моде. Если письменное свидетельство плохо воспринимает переделки, разве что в форме «глосс», добавляемых придирчивым читателем, то почти нет церкви или замка, которые за тысячу лет не знавали бы пристроек, трансформации, перепланировки и перемен в отделке. Мы восхищаемся готическими соборами XIII века и крепостями XIV века, но совсем забыли, что эти шедевры заменяли собой другие, систематически разрушаемые: готика родилась на руинах романского искусства, а последнее уничтожило искусство каролингское. Если по удивительной случайности оказывается, что эти последовательные стадии строительства еще сосуществуют, как в соборе Бове, это производит поразительный эффект.
Так что пытаться дать историю развития всех этих произведений мы здесь не станем; их породили возможности места и потребности момента — камень часто заменял дерево не из-за своих огнеупорных качеств, а потому, что, например, позволял возводить строения, скругленные в плане: так, в замках круглые башни вытеснили квадратные, поскольку исключали появление «мертвых углов» во время нападения; когда были признаны римские технологии цементации и в каменоломнях появилась длинная пила, тесаный камень вытеснил сухую кладку, кирпичные «постели» и opus spicatum (кладку «елочкой»); когда распространилась живопись маслом на холсте, более соответствовавшая новым вкусам, отказались от фресковой живописи на стенах. Поступление все новых технологий из Средиземноморья или Центральной Европы позволяло улучшать сельскохозяйственный инвентарь, конскую упряжь, ткацкие станки или мялки; что касается миниатюры, ставшей чрезмерно дорогой, когда с появлением печати возникла потребность в ее размножении, она уступила место гравюре на дереве, покрываемом чернилами, а потом на меди. Я мог бы и дальше перечислять примеры технических модификаций во всех сферах, но достаточно будет добавить, что все эти «совершенствования» имели социальные или моральные причины, иногда даже экономические: демографический рост городов разрушал церкви, ставшие слишком маленькими, выбор места для новых замков был связан с появлением осадной артиллерии. А в последние века средневековья чума и война вызвали к жизни художественное течение «макабр», где огромную роль играло изображение смерти, как в свое время культ Девы Марии порождал многочисленные «рождества», распятия и «успения».
