ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Его самого удивило собственное хладнокровие в том бою (подготовленный к войне рассказами отца, Антуан ожидал от горячки боя и собственных более горячих чувств!) и то, как он спокойно отнесся к первому убитому (или раненому, – он не удосужился узнать об этом) им врагу.
И к собственным, открывшимся как бы ниоткуда, способностям к стратегическому планированию он, ни дня ни служивший в армии и знакомый с военным искусством лишь по книгам, тоже отнесся как к должному.
Впрочем, откуда у Гоша, Дезе, Мишо или Пишегрю, бывших до революции солдатами, сержантами и капралами, открылись те же способности?
Во всем была видна воля Провидения. Или то, что теперь называлось Общей волей.
Основанная на этом знании несокрушимая уверенность Сен-Жюста в Победе или Смерти приводила в смущение генералов, заставляла идти за ним без оглядки в бой простых солдат, вначале только подтрунивавших над «принцем из Парижа» (для них, обтрепанных и изголодавшихся, как всегда пышно одетый надменный комиссар выглядел почти что неприлично), раздражала его коллег из Конвента (а их собралось при Мозельской и Рейнской армиях больше дюжины), но в конечном итоге делала свое дело: все поражения остались позади, впереди была победа.
Да разве не само Провидение позволило автору никому не известной поэмы «Органт» предугадать еще тогда, в 1786 году, собственное будущее: подобно своему герою шевалье Органту, возглавившему в IX веке войско франков на Рейне, в конце 1793 года бывший шевалье Сен-Жюст оказался в тех же самых местах и тоже фактически в роли командующего армией, хотя и с гражданским чином.
Думая об этом, Сен-Жюст удивленно пожимал плечами и вспоминал совсем не подходящие к настоящему моменту «миротворческие» строчки своей поэмы:
А если бы сосед на нас напал,
«Остановитесь! – я б врагам сказал. –
Должны ли люди убивать людей?
Ведь разве нет у вас жен и детей?
Чем землю кровью нашей обагрять,
Домой ступайте сеять и пахать!
Оружие оставьте, бросьте меч!
Мы жизнь лишь мирную должны беречь!
[110]-
только покачивал головой: вряд ли австрийцев или пруссаков можно было убедить разойтись благими призывами к мирной жизни. Так же как одними обращениями (пустыми словами) к самим мирным (и скупым!) французам помочь армии – защитнице родины – нельзя было накормить солдат.
Тот наивный поэт, автор «Органта», который давно умер в Сен-Жюсте, был неправ – меч бросать было нельзя…
Теперь Сен-Жюст понимал и Карно, выигравшего битву при Ватиньи в своем прежнем чине капитана. Но этот капитан через Комитет общественного спасения командовал теперь всеми генералами Республики. И он был прав: в революции власть народа (диктатура народных представителей!) должна была осуществляться гражданским
управлением (подкрепленной, если понадобится, послушной гражданской диктатуре военной силой, добавлял Сен-Жюст про себя)! Но вот что касается генералов…
Это было еще одно странное чувство – генералы казались Антуану совсем не такими, какими должны были являться спасители Республики: это были не очень умные, не очень способные и даже не очень патриотически настроенные служаки, производившие впечатление младших офицеров, которым после исчезновения из армии офицеров-аристократов невероятно повезло – Революция кинула им на плечи генеральские эполеты. Во всяком случае, общаясь с генералами фронта, Сен-Жюст хладнокровно отметил про себя: большинство этих полководцев во всех отношениях уступают ему самому, и не только в стратегическом мышлении…
Исключение составляли несколько старых вояк, вышедших из инженерных частей еще королевской армии, а также оба главных генерала – командующий Рейнской армией Шарль Пишегрю и командующий Мозельской армией Лазар Гош, но эти два военачальника были полными дилетантами в политике, что предопределяло их абсолютную беспомощность в соприкосновении с всемогущей гражданской революционной властью.
А чего стоили военные таланты генералов, готовых победить врага-иностранца в открытом поле, но отступавших перед врагом-французом в лице сидевшего в тылу вора-интенданта? Гош, назначенный командующим в начале месяца, буквально бился в истерике, пытаясь обеспечить свою нищую полуголодную, раздетую и разутую армию всем необходимым, но не добился ровным счетом ничего. Еще в Париже Сен-Жюст читал его отчаянные послания Комитету общественного спасения: «Чтобы солдаты пошли в наступление, они, по крайней мере, должны ходить. А они этого не смогут сделать по причине отсутствия башмаков. Ежедневно по сто волонтеров приходят ко мне босыми. Я отдал все, что у меня есть, и сам хожу в единственной паре сапог, но обуть армию не могу».
Состояние обеих армий было еще хуже, чем казалось из столицы и даже из прифронтового Страсбурга. Свою миссию Сен-Жюст начал с того, что в течение двух дней верхом объездил позиции Рейнской армии (занимавшей более протяженный фронт, чем Мозельская), с налета понял, что ключевым пунктом к Страсбургу и к департаменту Верхний Рейн является Саверн, расположенный у перевала через горную цепь Бьема, но уяснил себе также то, что в данный момент республиканские войска фактически недееспособны.
Вместо ста тысяч солдат армия Пишегрю не насчитывала и половины, но даже оставшимся не хватало ружей и пороха. Кроме сапог не меньше трети волонтеров нуждалось в обмундировании. Несмотря на позднюю осень, за неимением палаток и походных кроватей солдаты спали на голой земле. Число заболевших быстро росло. Их вместе с ранеными развозили по госпиталям, где они, предоставленные сами себе, умирали на больничных койках, лишенные всякой медицинской помощи. Интенданты, сговорившись со старшими офицерами и при полном одобрении вошедших в долю местных властей, почти ничего не оставляли для войск: ни провизии, ни медикаментов, ни фуража.
От бескормицы пала уже значительная часть армейских лошадей, за ними были готовы последовать и люди: Сен-Жюсту рассказывали, что целые батальоны Рейнской армии побирались на рыночных площадях! Офицеров (вместе с дисциплиной!) не было видно вовсе: младшие, не отличаясь из-за своих лохмотьев, в которые превратились их мундиры, от своих подчиненных, побирались вместе с солдатами; старшие, которых солдаты открыто обвиняли в измене, бросив свои части, не вылезали из публичных домов и театров.
При таком раскладе дел количество дезертиров стремительно перекрывало число боевых потерь. Они толпами бродили по окрестностям, постепенно превращаясь в шайки грабителей. Удивительно, что войска вообще еще не разбежались, но было ясно, что более-менее сильного наступления они не выдержат. Пока французам помогал сам противник: австрийский командующий Вурмзер все никак не мог выработать совместный план действий с прусским полководцем Брауншвейгом.
Разительный контраст с ордой оборванцев, называвших себя Рейнской армией, представлял собой Страсбург. Он нисколько не напоминал прифронтовой город: множество богато одетых горожан прогуливались мимо сверкающих витрин магазинов, театры и другие увеселительные заведения зазывали прохожих, под ручку с дамами прохаживались офицеры, которые должны были находиться в своих частях, по улицам катили богатые экипажи с лакеями на запятках. Но на провиантских складах, куда заглянул комиссар и где должны были быть собраны значительные запасы на случай возможной (и очень вероятной!) осады города, было, как и в армии, – пусто.
Заледеневший от негодования, Сен-Жюст направился прямиком в мэрию, когда на него вдруг налетел какой-то запыхавшийся военный, по-видимому, только что прибывший в Страсбург:
– Господин, вы не скажете, как мне пройти к театру?
– Гражданин, ты арестован! – представившись, Сен-Жюст вытянул свою руку и ударил ошеломленного капитана по плечу. – За то, что ты покинул свою часть перед лицом наступающего врага, этот вечер (и не только он один!) ты проведешь не в театре, а в тюрьме!
Через час вызванный для объяснений столь плачевного положения дел в столице Эльзаса страсбургский муниципалитет доложил, что, несмотря на самые решительные действия местного революционного прокурора Шнейдера, без устали колесившего по округе с передвижной гильотиной, частичные реквизиции и аресты подозрительных, выправить положение с продовольствием пока не удалось.
– Только с продовольствием? – ледяным голосом спросил комиссар. И добавил: – А также с дровами на зиму, без которых город замерзнет. А также с подозрительными, которых у вас тысячи, а вы арестовали только двоих. Город переполнен эмигрантами, это видно невооруженным глазом. Белые кокарды передают из рук в руки чуть ли не на ваших глазах, мэр Моне, ваши, как вы говорите, «лучшие патриоты» Страсбурга явно ждут австрийцев, а вы только грозите им пальцем и отделываетесь частичными реквизициями, вместо того чтобы спасать отечество всеми силами! Вам напомнить судьбу вашего предшественника Дитриха? [111]
