Рафаэло Джованьоли - Спартак
В этот момент, тяжело дыша, к ним подошел Спартак и спросил:
- О каком изменнике говоришь ты, Эномай? На кого ты намекаешь?
- О тебе я говорю и тебя имею в виду. Я воюю претив Рима и пойду на Рим, я не желаю идти к Альпам, чтобы попасться, - по несчастной случайности, конечно! - среди горных ущелий, в когти неприятелю!
- Клянусь всеблагим, всесильным Юпитером! - воскликнул вне себя от гнева Спартак. - Если ты шутишь, то я должен тебе сказать, что это самая скверная шутка, какую только можно себе представить...
- Я не шучу, клянусь Фреей.., я не шучу, я говорю как нельзя более серьезно и в полном рассудке!
- Ты считаешь меня изменником? - сказал Спартак, задыхаясь от негодования.
- Не только считаю, но и уверен в этом и объявляю это во всеуслышание.
- Ты лжешь, подлый пьяница! - закричал Спартак и, вынув из ножен меч, бросился на Эномая.
Тот, обнажив свой меч, погнал лошадь на Спартака.
Но Крикс схватил за узду его лошадь и осадил ее назад с криком:
- Эномай!.. Если ты не сошел с ума, как это доказывают твои поступки, то я утверждаю, что ты - предатель, подкупленный золотом и наущениями римлян, и...
- Что ты говоришь, Крикс? - сказал, дрожа от ярости, германец.
- Клянусь могуществом лучей Белена, - воскликнул галл в сильном раздражении, - только один из римских консулов, если бы он был на твоем месте, мог бы поступить как ты поступаешь!
Между тем Спартака окружили Арторикс, Борторикс, Фессалоний и другие двадцать высших начальников, но Спартак, преодолев свой порыв гнева и спокойно вложив меч в ножны сказал:
- Что твоими устами говорит одна из Эринний, я не сомневаюсь: ты, Эномай, мой товарищ в опасном переходе из Рима в Капую, во всех страшных тревогах и радостных событиях с самого начала нашего восстания, ты не мог бы говорить так, как говорил сейчас. Я не знаю.., не понимаю.., но, вероятно, ты и я являемся жертвами гнусной, ужасной интриги, идущей из Рима, проникшей непонятным для меня путем в наш лагерь. Но дело теперь не в этом: если бы кто-нибудь другой, а не ты, которого я всегда любил как брата, произнес слова, сказанные тобой только что, он был бы мертв теперь... Уходи... Бросай дело своих братьев и свои знамена... Я клянусь здесь перед твоими легионами и твоими братьями прахом моего отца, памятью моей матери, жизнью моей сестры, всеми богами неба и ада, что я не запятнал себя никакими подлостями, о которых ты говоришь. И если я хоть на одно мгновение нарушил клятвы, данные мной товарищам по несчастью, пусть меня поразит молнией и испепелит Юпитер и пусть мое имя перейдет к самым отдаленным потомкам с неизгладимым позорным клеймом предателя.
Эта клятва, произнесенная Спартаком твердым и торжественным голосом, произвела сильнейшее впечатление на слышавших ее. Повидимому, она поколебала даже дикое упрямство Эномая, но вдруг звук букцин третьего легиона (первого галльского) послышался вблизи главных, правых ворот и привлек внимание всех присутствующих.
- Клянусь богами ада! - воскликнул Спартак, бледное лицо которого стало мертвенным. - Значит уходят и галлы?
Все побежали к воротам вала.
Тогда Эвтибида, которая до сих пор находилась на своей маленькой изящной лошади рядом с Эномаем, схватила удила его лошади и потянула ее за собою на дорогу, по которой уже удалились оба германских легиона. За германцем и гречанкой последовали и остальные ординарцы Эномая.
В то время как Крикс и Спартак спешили обратно, к воротам лагеря, тридцать конных германских стрелков из лука, задержавшихся в лагере, выехали оттуда. Увидев Спартака и Крикса, идущих навстречу им, они разразились криками:
- Вот Спартак!
- Вот изменник!
- Смерть ему!
Схватив луки, они прицелились в обоих вождей, в то время, как их декан закричал:
- В тебя, Спартак, в тебя, Крикс, изменники!
И тридцать стрел со свистом вылетели из луков в Спартака и Крикса.
Оба едва успели прикрыть лица щитами, в которые впилось немало стрел. Крикс стал впереди Спартака, чтобы прикрыть его своим телом, и закричал ему:
- Ради любви к нашему делу, прыгай через ров!
Одним прыжком Спартак перескочил через тянувшийся вдоль дороги ров и очутился на прилегающем лугу, за ним последовал Крикс. Только таким образом они избежали нападения со стороны дезертиров, которые, не обращая больше внимания на Спартака и Крикса, продолжали путь к германским легионам:
- Проклятые дезертиры! - воскликнул Крикс.
- Пусть консул Геллий изрубит вас в куски! - прибавил Спартак в припадке гнева.
Добравшись до ворот лагеря, они увидели, что Аргорикс и Борторикс с огромным трудом, умоляя и ругаясь, удерживали солдат третьего легиона, желавших выйти из лагеря и последовать за германскими легионами.
Их удержал Крикс, который принялся громко осыпать их угрозами и бранью на родном языке, называя их подлым сбродом, сборищем разбойников и толпой предателей. Ему скоро удалось успокоить даже самых упрямых, а когда он закончил свою речь клятвой, что как только настанет день, он разыщет и велит предать распятию подкупленных подстрекателей этого позорного бунта, то галлы немедленно, тихо и послушно, как ягнята, вернулись в свой лагерь.
Кончая свою речь, Крикс внезапно побледнел, и голос его, сначала сильный и звучный, стал слабым и хриплым. Едва первые ряды взбунтовавшегося легиона сделали кругом марш, он зашатался и упал на руки стоявшего рядом Спартака.
- О, клянусь богами! - воскликнул горестно фракиец. - Наверно, тебя ранили, когда ты закрывал меня от стрел.
Действительно, одна стрела попала Криксу в ляжку, а другая, пробив кольца панциря, вонзилась между пятым и шестым ребром.
Его перенесли в палатку, заботливо перевязали раны. Всю ночь возле него бодрствовал Спартак, погруженный в скорбные мысли. Он негодовал, думая об Эномае и его необъяснимом дезертирстве и горевал об этих десяти тысячах германцев, ушедших навстречу огромным опасностям.
На рассвете следующего дня Спартак приказал своим легионам сняться с лагеря и направился к Камеринуму Туда он, как и предполагал, прибыл поздней ночью, а консул Лентул - на день позже его.
Консулу, который был не особенно опытен в военном деле, патрицию, насквозь пропитанному латинской надменностью, казалось невероятным, чтобы четыре римских легиона, насчитывающие двадцать четыре тысячи человек и подкрепленные двенадцатью тысячами вспомогательных воинов, не разбили бы сборище из семидесяти тысяч гладиаторов, плохо вооруженных, без чести, без веры, без дисциплины.
Поэтому, заняв выгодную позицию и произнеся перед войсками речь, начиненную гордыми и хвастливыми словами, способными воспламенить сердца легионеров, он на следующий день вступил в сражение с гладиаторами. Спартак с мудрой предусмотрительностью сумел извлечь выгоду из численного превосходства своего войска и меньше чем в три часа почти со всех сторон окружил консула. Римские легионы, несмотря на то, что сражались очень мужественно, были вынуждены отступить, чтобы не подвергнуться нападению с тыла.
Спартак искусно использовал это колебание неприятеля. Появляясь в разных местах сражения, он своей необыкновенной храбростью так поднял дух гладиаторов, что они стремительно бросились на римлян, прорвали их ряды и разгромили, захватив лагерь и обоз.
Радость по поводу этой новой, столь блестящей победы, тем более славной, что она была одержана над одним из консулов, была отравлена волновавшей Спартака мыслью о Геллии, втором консуле, который мог за это время напасть на Эномая и уничтожить его войско.
Поэтому на следующий день после битвы он велел собрать палатки и повернул обратно, выслав, как обычно, вперед многочисленную конницу для того, чтобы она доставляла ему все сведения с неприятеле.
На другой день вечером к Спартаку явился Мамилий, начальник всей кавалерии, с сообщением, что Эномай расположился лагерем возле Писцельской горы, а Геллий, узнав, что от войска гладиаторов отделился отряд в десять тысяч германцев, спешно выступил против него, чтобы его уничтожить.
Дав отдохнуть своим легионам только шесть часов, Спартак, через суровые скалы каменистых Апеннин, направился к Писцельской горе За это время консул Геллий Публикола с двадцатью восемью тысячами солдат пришел туда и стремительно атаковал Эномая, который необдуманно принял неравный бой.
Жестока и кровопролитна была схватка. В течение двух часов она оставалась безрезультатной, так как обе стороны сражались с равной яростью и с одинаковым мужеством. Но вскоре Геллий, растягивая фронт своего войска, обошел оба германских легиона.
Германцы оказались окончательно сжатыми в кольце смерти. Увидев бесполезность всякой попытки спастись, они решились погибнуть смертью храбрых и, яростно сражаясь еще свыше двух часов, все пали, причинив огромные потери римлянам.
Одним из последних пал Эномай. Он собственноручно убил одного военного трибуна, одного центуриона и очень много легионеров. Почти сплошь покрытый ранами и пораженный сразу несколькими мечами в спину, он упал, испустив дикий стон, рядом с Эвтибидой, упавшей раньше его.
