Дмитрий Балашов - Марфа-посадница
Весь этот день и весь этот прием были только лишь тщательно разработанною присказкою к следующему дню и завтрашнему судилищу, и все эти жалобщики, сами не подозревая того, нужны были затем, чтобы придать убедительность и весомость законности грядущему судебному действу.
Приказав наместнику с подручными разобрать жалобы без проволочек и по правде, Иван отужинал и лег почивать.
Следующий день был субботний. С утра государь сходил в церковь, затем обедал и после обеда принял жалобщиков. В этот день, двадцать пятого ноября, били челом две улицы, Славкова да Никитина (от каждой улицы наместники князя озаботились собрать как можно более жалобщиков) на великих бояр и житьих Неревского конца во главе с Онаньиным, Есиповым и Борецким. Иван Третий отметил, что от улиц было по одному старосте, Арзубьев и Иван Кузьмин не явились. Тот и другой не знали, к беде своей, что великому князю Московскому служат без отверток и отказ от принятой службы рассматривается на Москве как измена государю. Вслед за старостами и жалобщиками Славковой и Никитиной, подступили бояре Лука и Василий Полинарьины и тоже били челом на великих неревских бояринов. Иван Третий тотчас дал жалобщикам своих приставов: Дмитрия Зворыку, Федца Мансурова и Василия Долматова.
У князя были в это время на приеме владыка Феофил, плотницкие посадники Захарья Овин с братом Кузьмой, неревские посадники Казимер и брат его Яков Короб, Лука и Яков Федоровы и иные бояре и житьи, вызванные нарочито, чтобы явиться свидетелями жалобы.
К ним Иван и обратился почтительно, прося - именно прося, а не приказывая, - дать своих приставов для вызова оговоренных на суд: «Понеже хочу яз того дела посмотрети».
- А ты бы, мой богомолец, - прибавил Иван со спокойною твердостью, - и вы, посадники, у меня же тогда были бы, хочу бо при вас обиденным управы дати.
Феофил, недолюбливавший всех вообще неревлян, Захария Овин, в душе обрадованный несказанно, и довольные, что их самих оставили в покое, Казимер с Яковом Коробом согласились без слова. К Новгороду тотчас было отправлено с тысяцким Василием Максимовым требование дать приставов на поименованных в жалобе новгородцев, и городские подвойские Назар и Василий Анфимов с приставами и позовниками отправились по домам оповещать ответчиков, равно как и самих истцов - ограбленных уличан Славковой и Никитиной, - вызывая тех и других наутро на Городище, пред очи великого князя и государя Московского.
К Борецким Назар приехал поздно вечером. Федор только что воротился к себе, не успел разоболочиться, как раздался стук в ворота.
Подымаясь по ступеням, - позовников он оставил внизу, - Назарий поежился. Хоть и не в первый раз бывал тут, а все же к самой Марфе Борецкой с таким делом ему являться и подумать раньше не приходилось. Федор выслушал подвойского, презрительно щурясь, поглядел исподлобья, передернул плечами, фыркнул заносчиво:
- Слыхал уж от Василия Максимова самого!
Знал, чем уколоть Назария.
Марфа появилась неожиданно в дверном проеме. Строго спросила, в чем дело. Выслушала молча, не шевелясь. Сказала негромко:
- Выйди, Назар, пожди тамо!
Для Назара Федор был друг его заклятого врага, Василия Максимова, но он уважал Марфу Борецкую. Склонив голову в молчаливом поклоне, он покинул терем. Федор - он сейчас, выставив упрямый лоб и раздувая ноздри, был похож на молодого рассерженного вепря - тронулся было следом за Назарием, к выходу, как мать стала на пороге. Подняв голову, Федор увидел ее совсем черные, безумно расширенные глаза, смутился, попытался отделаться шуткой:
- Полно, мать! Василий Максимов клялся, что ничего худого не будет. Он и приставов наряжал. Ну, может, заплатить лишку придется!
- Погубят! Обманывает тебя Василий твой! - Марфа произнесла слова судорожным, не похожим на нее торопливым шепотом и вдруг, видя, что сын, бычась, пытается ее обойти, сорвалась, крикнула надрывно, раскинув руки: - Не пущу! Федя! Один остался… Феденька! - Она кинулась к нему, хватая сына за плечи, приговаривая в забытьи: - Сыночек мой! - Засоветовала жарко: - Кони готовы! Беги! В Андому, на Водлу, на Выг, в леса забейся, сама за тебя отвечу! Опомнись, Федор!!! - выкрикнула она, видя, что тот старается оторвать ее руки от себя и пройти.
- Взрослый я аль нет! - гневно говорил Федор. - Пробегаю, опять как дурень и буду! Достальных оправят, меня одного обвинят, земли отберут - того хоцешь?! Не забирают-ить меня!
Он сердито вырвался. У Марфы ослабли руки, отвалилась к стене. Сын вышел.
«Остановить! - пронеслось в голове у Борецкой. - К кому? Куда? Ночь на дворе. Все одно!»
- Пиша! - крикнула она. - Давай шубу, плат, живо!
К Богдану - он поймет, должен понять.
На улице вьюжило. Снегом враз залепило лицо. Пиша, спотыкаясь, почти бежала следом. Ворота у Богдана были заперты. Долго спрашивали - кто? Долго отпирали.
Сама не своя Борецкая ворвалась к разбуженному - он рано ложился - Есипову, который, кое-как одетый, вышел к ней в горницу, моргая спросонь и морщась на свечку, что держала прислуга. Увидав безумные глаза Марфы, ее сбитый плат, он едва не попятился.
- Богдан, ты останови! Неподсудны вы! - тяжело дыша, почти выкрикивала Борецкая. - Говорила, баяла: рати соберите! Глупой бабой обозвали… Что ж это?! Богдан, ты хоть умней их! - Она уже готова была пасть на колени.
Богдан бросился, поддержал.
- Что ты, Исаковна, Господь с тобой! - Оборотясь, рявкнул: - Огня! Феклу! Сбитню! Живо! И прочь! Все пошли! - Подвел к лавке: - Присядь, Исаковна, спаси Христос, ты же у нас самая сильная, Марфа! - Наливал сам в кубок горячий душистый сбитень. Старческие руки вздрагивали. Марфа пила, обливаясь, ее всю трясло. Богдан приговаривал: - Ручаютце, что ты! Не посмеет. Все званы, думашь, Федор твой один! И я, и Василий Онаньин, и Тучин - все как есть! Да кабы брать надумали, думашь, стали бы звать? Тут же за приставом поволокли!
Марфа вдруг успокоилась. Устало взглянула на Богдана:
- Прости! Может, и верно, баба я, дак не понимаю чего. Только сердце болит, за всех вас болит, не за одного Федора! Прощай, Богдан, может, и не увидимся больше!
- Воля господня на все, а только зря ты, Исаковна! Мы-ить в правде своей, по правде и суд творили!
На улице, чуть не столкнувшись впотьмах с каким-то прохожим, Марфа отступила в снег и тотчас узнала Ефима Ревшина. Тот тоже признал Борецкую, остоялся.
- Марфа Ивановна?! - спросил удивленно, пригляделся, не случилось ли беды какой. Одна, а тут неспокойно, от московских гостей тем паче худого можно ждать. Поди, тоже знает про суд, уж не пото ли и вышла? Осторожно спросил, поддерживая Марфу: - Федор Исакович едет ле?
- Едет. Бежать вам всем надо, Ефим!
- Куда? От Нова Города все одно не убежишь. Мабуть, и пронесет! Великие бояра едут, и нам нать!
(«И этот не чует ничего!»)
- Ладно. Спасибо, Ефим, прощай, дойду сама!
К кому теперь? К брату Ивану!
Лошинский жил неблизко. Тоже спросонья начал утешать, говорить про Федора.
- Дался вам Федор! Свои головы есть ле на плечах? - вновь взорвалась Борецкая.
- Откупимсе! - примирительно отвечал сонный Иван.
«И он, как Онаньин!» - безнадежно подумала Марфа.
Побрели назад. Верная Пиша и шла и падала. К Онфимье еще? Благо по пути.
Онфимья еще не спала. Тоже начала вопросом:
- Федор твой…
- Едет! - не дослушав, жестко бросила Марфа. - Вы как слепые все! За поводырем: тот в яму, и все в яму! Ты хоть сына своего спасай!
Онфимья заколебалась. Иван, только что вошедший, на ходу застегивая шелковый домашний зипун, почтительно склонился перед Борецкой, переводя глаза с нее на Онфимью и обратно. Ответил сдержанно:
- Что ни будет, а одному не достоит и от ямы спасатьце, мать!
Марфа пересилила себя, поднялась:
- Спать я всем не даю. День тяжкий грядет. Простите!
Низко поклонилась. Саму едва держали ноги.
Снег валил гуще прежнего. Холод проникал под шубу, Марфу била дрожь, и она была рада в душе, когда, тотчас за воротами, ее с Пишею догнали двое Онфимьиных холопов со смолистыми факелами, посланных посветить и провести до дому.
Проводив Марфу и распорядясь слугами, Онфимья вернулась в горницу, где ее продолжал ждать Иван, поглядела на него, сказала с тревогой:
- Сын! Права Ивановна-то!
- Что ж, я один уйду, а все как? - возразил, сдвигая брови, Горошков. - Судьбы на кони не объедешь! А чему суждено быть от Бога - не нам пересуживать.
Утром в день недельный, двадцать шестого ноября, съезжалась на Городец новгородская вятшая господа. Гордо ехали на суд бояре. Разукрашенные кони под золотыми седлами топтали искрящийся белизною снег. В прорывах облаков показалось солнце, и засверкала сбруя, зардели алые, черевчатые, голубые драгоценные одеяния, епанчи и шубы, крытые иноземным сукном, отделанные парчою и аксамитом. Словно не на суд, а на празднество ехали великие бояра - Богдан Есипов, Онаньин, Лошинский, Тучин…
