Казимир Валишевский - Смутное время
Сигизмунд объявил о своей победе московским боярам в письме, в котором обвинял в «измене» Голицына и Филарета, приписывая их влиянию продолжительное сопротивление Смоленска и распространение мятежного движения по всей стране. Несмотря на эти преступные злоумышления и на их последствия, Господь сохранил московский трон «для того, кому Он его предназначил», и бояре будут повиноваться воле Господней, если сохранять верность «королю и королевичу». К виновным послам они должны поскорее присоединить выборного, чтобы он побуждал их лучше исполнять свои полномочия, ведь эти «изменники» действовали заодно даже с «вором» в Калуге перед его смертью. Разве только бояре предпочтут избрать другое посольство.[412]
Ответ Мстиславского и ему подобных доказывает, насколько они тогда чувствовали, что их дело теперь неразрывно связано с успехом короля. Они выражают свое сожаление по поводу пролитой под Смоленском христианской крови «из-за непокорности Шеина и других дурных людей» и поздравляют государя с приобретенным им успехом. Сообщая ему вместе с тем о своем бессилии остановить мятежное движение, они предупреждают его о возникших между ополченцами и королем шведским сношениях по вопросу о вступлении на московский престол одного из сыновей этого узурпатора; они отмечают враждебное отношение новгородцев, где сын Михаила Салтыкова, Иван, недавно был подвергнут пытке и посажен на кол; но они выражают надежду, что король уже не станет теперь медлить и поможет «своим верным подданным».[413]
Увы! Сигизмунд остался глух и к этому призыву. Оставив в Смоленске гарнизон, он распустил остаток своей армии, которую он с таким трудом удерживал под оружием, и поспешил вернуться в Варшаву, чтобы там вкусить плоды своей победы. 29 октября 1611 года он устроил себе торжественный «въезд» в стиле римских цезарей. В колеснице, запряженной шестеркой лошадей, участвовали в кортеже бывший царь Шуйский и его два брата; они были затем торжественно представлены королю Жолкевским. Гетман произнес длинную речь, в которой распространялся о мужестве короля, о результатах его победоносного похода и о могуществе московских царей, последний из которых находится теперь перед Его Величеством. В этот момент Василий Иванович покорно склонился, коснулся правой рукой земли и поднес ее затем к губам. Брат его Дмитрий «ударил челом в землю», а второй брат, Иван, с плачем три раза повергнулся ниц. Жолкевский, продолжая свою речь, сказал, что привел Шуйских к королю «не в качестве пленников, а как живой пример превратности человеческой судьбы»; заканчивая свою речь, он испрашивал милости для Шуйских. Несчастные повторили свои унизительные движения и были допущены к целованию руки Триумфатора. Но среди присутствующих раздались возгласы протеста. Некоторые сенаторы требовали мщения за резню 17 мая; воевода сандомирский требовал правосудия для своей дочери.[414]
Эти протесты отразились на участи побежденных. Их отправили в Гостынинский замок, в 45 лье (180 слишком верст) от Варшавы. Русские историки говорят, что у них предварительно отобрали все, что они еще имели, так что невестка бывшего паря, Екатерина Петровна, должна была расстаться даже со своей серебряной коробочкой для белил. Но опись, составленная после смерти пленников, противоречит этому указанию. В описи этой упоминается о большом количестве драгоценных вещей, посуды и драгоценностей, полученных ими, напротив, от щедрот короля или польских вельмож.[415] Замок Гостынинский, в настоящее время обратившийся уже в развалины, по-видимому, никогда не был пышной резиденцией; однако, гости 1611 года не испытывали в нем лишений: на их содержание ежемесячно отпускалось 200 злотых. Им недолго пришлось томиться в плену: Василий Иванович, жена его и брат Дмитрий умерли через несколько месяцев, причем в Москве пытались приписать смерть их насилию или последствиям дурного обращения с ними. Иван, вскоре выпущенный на свободу, поступил в Польше на службу; в 1619 году, при обмене пленников, он возвратился на родину, где жил в безвестности. В 1620 г. останки его братьев и невестки были перевезены в Варшаву и с пышностью погребены в часовне, местонахождение которой все еще служит предметом горячих споров. Достоверно только то, что в 1817 г., по странной игре судьбы, превратности которой Жолкевский как будто предчувствовал, это место, или другое близ него, должно было послужить местом сооружения православной церкви. И ему не суждено было избавиться от этой участи, потому что проект этот, вначале заброшенный, недавно был осуществлен. В 1893 году к гимназии, в которой потомкам победителей 1611 года польская история недавно еще преподавалась на русском языке, пристроен был храм, на византийском куполе которого возвышался крест, отлитый из бронзы пушек, отнятых в 1612 году у польских защитников Кремля.[416]
Надпись, некогда сделанная на усыпальнице несчастной семьи, служила в России предметом неправильных толкований, напрасно придававших ей оскорбительный смысл. Карамзин,[417] однако, с точностью воспроизвел ее, и она делает честь чувствам Сигизмунда, который, как гласит эта надпись, хотел, «чтобы в его царствование даже враги и узурпаторы не были лишены подобающего погребения». Надпись эта исчезла вместе с усыпальницей. В 1635 г., после заключения мира в Поляновке, временно примирившего Польшу с Московией, сын завоевателя Смоленска, Владислав, отослал печальные останки в Москву, где они преданы были окончательному погребению в общей усыпальнице московских государей в Архангельском соборе.[418]
Итальянский художник Долабелла, служивший в это время в Польше, изобразил в двух посредственных картинах взятие Смоленска и унижение Шуйских.[419] Эти картины дольше оставались в Варшаве, но и они впоследствии были тоже переданы Августом II Петру Великому.
В. В. Голицын и Филарет были также подвергнуты, хотя и тяжкому, но немногим более жестокому заключению. После полугодового пребывания в одном из владений Жолкевского, в Камионке, их заключили в великолепный замок Мальборг (Мариенбург) ввиду того, что они оказались очень неподатливыми. В 1619 г. Голицын получил свободу, но умер на пути в Вильне. Филарет возвратился в Москву, чтобы там занять первенствующее место среди устроителей новой судьбы своей родины, уже освобожденной и умиротворенной.
В 1611 г. по всей Европе прогремела слава, выпавшая, казалось, на долю Польши и короля Сигизмунда. В то время как в Варшаве и Кракове происходили народные ликования, празднества и апофеозы, в Риме с блеском торжествовали победу католической цивилизации над московским варварством. 7 августа папа даровал полное отпущение грехов богомольцам в церкви св. Станислава, патрона Польши. В доме иезуитов, находившемся рядом с этой церковью, на Кампидольо, отцы приняли участие в этих торжествах, устроив празднество, во время которого был зажжен фейерверк – аллегория, изображавшая белого орла Польши, превращающего одним прикосновением в пепел черного орла Московии.[420]
Эти торжества, уже сами по себе неприличные при тогдашних обстоятельствах, получили еще более неуместно оскорбительный характер, вследствие сопровождавших их толкований. Хотя Жолкевский придавал своим речам относительно умеренный характер, зато его товарищи в сенате и польском правительстве не проявляли такой же сдержанности. Полковник Винцент Крукевницкий, говоря в Смоленске от имени польской армии, сам коронный вице-канцлер Феликс Крыский в Варшаве говорили о завоевании Московии, как о деле конченном. «Глава государства и все государство, государь и его столица, армия и ее начальники – все в руках короля», заявил Крыский.[421]
Неуместность этого нелепого заявления усугублялась жалкой лживостью его. В это самое время польский гарнизон, окруженный волной мятежа, вел в Москве отчаянную борьбу, которая с каждым днем становилась безнадежнее. Сигизмунд употребил все свои усилия, на которые был способен, а Польша, удовлетворенная достигнутой победой, продолжала упорствовать в отказе средств на продолжение борьбы. Тщетно осенью 1609 года король обращался к сеймикам, раньше так благоприятно расположенным: с небывалым единодушием они на этот раз отклонили всякое свое участие в предприятии, так блестяще начатом. В этот промежуток времени отсутствием короля воспользовались участники недавнего rokosz'a, Гербурт и Стадницкий «Дьявол»; они снова принялись ковать козни в стране, войдя в сношения с Гавриилом Баторием, племянником знаменитого Стефана, подбивая его требовать себе наследие дяди; и шляхта, хотя и не действовала заодно с этими агитаторами, под их влиянием проявляла свою склонность перечить правительству.
Уже надвигались сумерки над этими богами liberum veto, и их ближайшие потомки принуждены будут из года в год ожидать возвращения сомнительного рассвета, повторяя из рода в род печальную местную поговорку: «Пока солнце взойдет, роса очи выест».
