Татьяна Миронова - Броня генетической памяти
А как не привечали на Руси хвастунов! Их вышучивали пустозвонами: «Пустая бочка пуще гремит», «Медные деньги звонче золотых». Их унижали насмешливой похвалой: «Удалось картавому крякнуть», «Получилось у пьяного свистнуть». Жестко пресекали неуемных врунов и фантазеров: «Кочет-де яичко снес, а ворона раскудахталась». Женскую повадку прилгнуть, хвастаясь, высмеивали так: «У больших господ в кормилицах была, козленка выкормила». А гордячек, норовивших самодовольно возвыситься над другими, останавливали презрительным: «Пришла свинья к коню и говорит – и ноги-де кривы, и шерсть не хороша».
Хвастовство мужиков пресекали едко: «Сказывали, не богат Тимошка, а у него собака да кошка». А то и вовсе до оскорбительного: «Я ли не молодец! У меня ли дети не воры!».
Знал русский человек неудобство хвастовства и никчемность гордыни, ибо с детства его учили: «Едят хлеб не в одном вашем дворе». Наставляли предупредительно: «От гусей отстанешь, а к павам не пристанешь, с кем будешь жить?».
Русский идеал трудолюбия рождал убийственную насмешку над ленью, ведь ленивец был несчастьем трудовой семьи. Над лентяем шутили: «Чай ты устал, на мне сидючи?». Нерасторопного корили: «Тебя хорошо за смертью посылать». Неработь обличали: «У тебя лень за пазухой гнездо свила». Даже целые побасенки бытовали: «Что делаешь? – Ничего. – А он что делает? – Мне помогает», «Тит, иди молотить. – спина болит. – Тит, иди кашу есть. – Где моя большая ложка?». Ленивым бабам крепко доставалось: «Шила и мыла, гладила и катала, пряла и латала – а все языком».
Среди бездельников особо выделяли гуляк, что чайничали да бражничали. Про таких говорили: «Что мне соха – была бы балалайка». О таких балагурили: «За дело не мы, за работу не мы, а поесть, поплясать – против нас не сыскать». Побасенки про бражников не сходили с уст: «Пойдем в церковь! – Грязно. – Ну так в кабак. – Уж разве как-нибудь под забором пройти».
О бездельных гуляках говаривали с грустной усмешкой: «У Бога небо коптит, у царя земного землю топчет», «Ни Богу свечка, ни черту кочерга», «Ни вам, ни нам, ни добрым людям». Особо задиристым и драчливым шалопаям шутливо грозили: «Не хватай за бороду! сорвешься – убьешься!». Их иронично кляли: «Забубенная головушка!», «У него в голове одни бубны!», «Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!». За глаза и в глаза ворчали: «Сорвался-де с виселицы».
В одном ряду с ленью и бездельем высмеивалась глупость. Этого требовало воспитание в русских идеалах ума-разума. Недаром велось шутливое поучение: «Голова не колышек, не шапку на нее вешать». Был в ходу насмешливый приговор: «Лоб широк, а мозгу мало». Даже утешали глуповатого, мешая смех с жалостью: «Всяк умен – кто сперва, кто опосля». А то и шутливо завидовали: «Без ума житье – рай!».
Но в целом к глупости относились жестоко, вынося глупцу приговор: «Глуп, как дубина» (как пень, как пробка, как печка…). Насмешка над глупостью самая частая среди шутливых упреков в русской среде, и не потому что на Руси много дураков, а потому что жизнь требовала от русского человека ума и разума, вот и воспитывали его смолоду в подрастающих поколениях, изживая из детей дурость. А если это не удавалось, утешались ироничной премудростью: «Дураки и нищие не родом ведутся, а кому Бог даст».
Зато особым уважением на Руси почитались правдолюбцы. Русский идеал искренности воспитывался в обличении ханжества, насмешке над притворством и фарисейством. Фарисеям пеняли: «Нам негоже, так вот тебе, Боже». Или так: «Мы кого обидим, того зла не помним». Притворщиков судили: «Спереди – блажен муж, а сзади – вскую шаташася». Или так: «Ох, мой Бог, болит мой бок девятый год, не знаю, которое место!». Ханжей дразнили: «Ну-ка, порося, оборотися в карася». Или так: «Добрый вор без молитвы не украдет». Над прохиндеями смеялись: «Утаи, Боже, так, чтобы и черт не узнал». Или так: «Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести!».
Все это называлось – дразнить и задирать, то есть буквально сдирать с человека ложь и очищать его от накипи пороков. В современном русском языке правда, что всегда глаза колет, получила новый словесный образ. Насмешничая, мы теперь подкалываем человека или прикалываемся над ним. Словесные уколы или чаще приколы есть продолжение древней насмешки-дразнилки, та нещадно сдирала с человека гадкие черты, а нынешние приколы заставляют вздрогнуть от болезненной обиды и опомниться. Но по-прежнему наша насмешка жестка и даже жестока к зависти и жадности, к лени и безделью, к чванству и хвастовству, к лицемерию и ханжеству. Насмешка по сию пору сохраняет русские идеалы щедрости и бескорыстия, трудолюбия, скромности и искренности.
Мал смех, да велик грех
Поскольку смех происходит от глагола сметь и он является преодолением запретного, то его могут вызвать так называемые «неприличные» вещи, то, что в русской культуре нельзя называть и обнажать. Запретными для называния в русском представлении всегда были предметы и понятия «ниже пояса». Напомню, что в нашей иерархии хорошего и плохого верх и низ человеческого тела соотносились с добром и злом. Граница между ними проходила по чреслам человека, на которые ритуально налагался пояс. В старину неподпоясанный был все равно что неодетый.
Все, что ниже пояса, считалось срамным, и обнажать эти части человеческого тела почиталось за великий грех. И даже говорить об этом считалось греховным, ведь называние частей тела «ниже пояса» тоже являлось своего рода обнажением их, а значит делом стыдным. Срамные понятия табуировали, но и новые слова, заменявшие запретные речения, скоро становились неприличными. Те же запреты распространялись и на плотские отношения, и на физические отправления человека. Все слова, что описывали действия «ниже пояса», были запретными, их разрешалось упоминать при необходимости только во время болезни или родов, да и то в среде родных и врачевателей.
В русском языке к такому смеху, «ниже пояса», применимы понятия издеваться, изгаляться и измываться, что по сути означает – срывать одежды, покрывающие запретные телесные места, срывать покровы над недопустимыми к обозрению плотскими действиями. Человек издевающийся будто «раздевает» словами окружающих и себя самого, и потому его называют наглым, то есть бесстыдно скинувшим с себя одежду, нагим, неодетым. А смех такого рода рождает стыд, исконно звучавший как студ, буквально озноб от наготы, открыто выставленной на всеобщее посмешище. Стыд – чувство того, кто подвергается наглому осмеянию. Семья же и род, где завелся наглый смех, подвергались сраму – публичному осуждению бесстыдства. Выражение стыд и срам очень точно передает впечатление от наглого смеха как человека, так и всего общества.
Все это именовалось на Руси нечистым и бесовским, а подобный смех рассматривался как великий грех, род беснования. Русский язык не случайно соединил слова смех и грех, поставил рядом с греховной, бесстыдной шуткой чувство вины за согрешение. Именно о нечистом бесстыдном смехе предостерегают русские пословицы: «Где смех, там и грех», «Мал смех, да велик грех», «Навели на смех, да и покинули на грех».
Нечистая сила и бесстыдный смех идут рука об руку. В народе это хорошо понимали, на этот счет существовали отговорки и предупреждения: «Шутил бы черт с бесом, водяной с лешим», «С чертом не шути: перетянет», «Леший пошутит – домой не пустит; водяной пошутит – утопит», «Не шути с чертом: из дубинки выпалит, убьет», «Чем черт ни шутит», «Шутить бы черту со своим братом!». Черт порой в присловьях заменяется словом шут: «Шут его знает!» или дядя: «Шутил бы дядя, на себя глядя». Срамной смех осуждался церковью, за него требовалось принести покаяние.
Смех и грех – наиболее распространенная сегодня смеховая культура, прежде запретная и осуждавшаяся в благочестивом русском народе. Этот вид смеха, выражаясь языком психиатров, вызывает ощущение эйфории – чувства удовольствия и наслаждения, мотивированные наглой смелостью поругания запретов. Словесные матрицы неприличного смеха энергично и массово внушаются через бесчисленные «развлекаловки» и «хохмы» – юмористические программы жванецких, хазановых, петросянов, винокуров… Люди, собирающиеся на эти зрелища в огромных залах и у телеэкранов, жаждут одного – «поржать», хотя прекрасно понимают, что «ржачка» эта непристойна. Жаждут не посмеяться, не улыбнуться тонкой шутке, игре слов, доброй иронии, едкой насмешке, а именно ржать, гоготать, фыркать, хрюкать – какие еще животные термины приложить к этим звукам, которые издают зрители, схватываясь за животы, икая, обливаясь слезами и захлебываясь смехом на подобных сеансах бесстыдства и наглости. Сами «панорамы смеха» нацелены на слушателей и зрителей с «гусиным разумом и свиным хрюкальцем». В русской культуре такой смех еще называли пошлым. Слово это обозначает бесстыжие действия, что вызывают животную похоть, не подобающую приличному человеку. Пошлый анекдот, пошлая шутка смешны окружающим, но они смешны лишь в силу взлома запретов изгаляться, издеваться, наглеть.
