Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг.
И это письмо, подобно приведенному нами прежде письму к Никону в Соловецкой монастырь, вводит лучше всего в мир тогдашних патриархальных отношений. Пьяный казначей Никита прибил десятника стрелецкого; царь велит наложить ему цепь на шею и железа на ноги; но между тем, оскорбленный письмами Никиты, в которых тот позволил себе какие-то угрозы, выходит из себя и пишет к Никите, не скрывая тревожного состояния своего духа, зовет его на суд божий, грозит наказанием свыше, пишет, что он, царь, никого не боится, потому что господь – просвещение его и спаситель, за помощию богородицы и за молитвою чудотворца Саввы ничьи грозы ему не страшны. В пылу гнева царь сдерживается религиозностию, которая заставляет его признать над собою и над Никитою высший суд, уравнять себя с ним; царь пишет, что будет просить у чудотворца обороны на Никиту, который так возмутил его душою, что до слез стало, во мгле ходит. Религиозность красила патриархальные отношения, сообщая им иногда необыкновенную умилительность и вместе величие: таково известное нам письмо нижнеломовского воеводы Пекина воеводе Хитрово: «В Нижнем Ломове козаки знатно что изменили: поминай меня, убогого да и великому государю извести, чтоб указал в сенодик написать с женою и детьми». Великий государь был именно способен понимать и исполнять такие просьбы.
Всего лучше прекрасная природа царя Алексея высказывалась в письмах утешительных к близким людям. Мы уже привели в своем месте письмо его к Ордину-Нащокину по случаю бегства сына его; в этом письме царь силою именно природы своей высоко поднялся над веком. В таком же роде и письмо к князю Ник. Ив. Одоевскому по поводу смерти сына его: «Да будет тебе ведомо, судьбами всесильного и всеблагого бога нашего и страшным его повелением изволил он, свет, взять сына твоего, первенца, князя Михаила, с великою милостию в небесные обители; а лежал огневою три недели безо дву дней; а разболелся при мне, и тот день был я у тебя в Вешнякове, а он здрав был; потчивал меня, да рад таков, я его такова радостна николи не видал; да лошадью он да князь Федор челом ударили, и я молвил им: по то ль я приезжал к вам, что грабить вас? И он плачучи да говорит мне: мне-де, государь, тебя не видать здесь; возьми-де, государь, для ради Христа, обрадуй, батюшка, и нас, нам же и до века такова гостя не видать. И я, видя их нелестное прошение и радость несуменую, взял жеребца темно-сера. Не лошадь дорога мне, всего путчи их нелицемерная служба, и послушанье, и радость их ко мне, что они радовалися мне всем сердцем. Да жалуючи тебя и их, везде был, и в конюшнях, всего смотрел, во всех жилищах был, и кушал у них в хоромех, и после кушания поехал я к Покровскому тешиться в рощи в Карачаровские; он со мною здоров был и приехал того дни к ночи в Покровское. Да жаловал их обоих вином романеею, и подачами и корками, и ели у меня, и как отошло вечернее кушанье, а он стал из-за стола и почал стонать головою, голова-де безмерно болит, и почал бити челом, чтоб к Москве отпустить для головной болезни, да и пошел домой, да той ночи хотел сесть в сани да ехать к Москве поутру, а болезнь та ево почала разжигать да и объявилася огневая. И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбить, а нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да в меру, чтоб бога наипаче не прогневать, и уподобитца б тебе Иеву праведному. Тот от врага нашего общего, диавола, пострадал, сколько на него напастей приводил? Не претерпел ли он, и одолел он диавола; не опять ли ему дал бог сыны и дщери? А за что? – за то, что ни во устнах не погрешил; не оскорбился, что мертвы быша дети ево. А твоего сына бог взял, а не враг полатою подавил. Ведаешь ты и сам, бог все на лутчие нам строит, а взял его в добром покаянии… Не оскорбляйся, бог сыну твоему помощник; радуйся, что лучее взял, и не оскорбляйся зело, надейся на бога и на его рождшую, и на его всех святых. Потом, аще бог изволит, и мы тебя не покинем и с детьми и, помня твое челобитье, их жаловали и впредь рад жаловать сына его, князь Юрья, а отца рад поминать. А князь Федора я пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальная я послал, сколько бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что, опричь бога на небеси, а на земли опричь меня, никово у вас нет; и я рад их и вас жаловать, только ты, князь Никита, помни божию милость, а наше жалование. Как живова его жаловал, так и поминать рад… А прежде того мы жаловали к тебе, писали, как жить мне, государю, и вам, бояром; и тебе, боярину нашему, уповать на бога и на пречистую его матерь, и на всех святых, и на нас, великого государя, быть надежным, аще бо изволит, то мы вас не покинем, мы тебе и с детьми и со внучаты по бозе родители, аще пребудете в заповедех господних и всем беспомощным и бедным по бозе помощники. На то нас бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивые грамоты одноконечно послушать с радостию, то и наша милость к вам безотступно будет». Под исподом грамоты еще написано: «Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на бога и на нас будь надежен».
Но в письмах же царя Алексея патриархальные отношения являются без прикрас, во всем своем непригожестве; так, в письме к стольнику Матюшкину царь пишет: «Извещаю тебе, не то тем утешаюся, не то стольников беспрестанно купаю ежеутрь в пруде, Иордань хорошо сделана, человека по четыре и по пяти и по 12 человек, за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю, да после купанья жалую, зову их ежеден, у меня купальщики те едят вдоволь, а иные говорят: мы-де нароком не поспеем, так-де и нас выкупают да и за стол посадят; многие нароком не поспевают».
Наружность царя Алексея, как описывают ее иностранцы-очевидцы, много объясняет нам его характер; с кроткими чертами лица, белый, краснощекий, темно-русый, с красивою бородою, крепкого телосложения; но между тем преждевременная толщина, особенно живота, одряхляла его, несмотря на деятельную жизнь: рано вставал он к утренней службе, иногда ночи проводил в горячих молитвах, ревностно занимался делами, ездил часто на охоту, которую любил страстно, не пропускал храмовых праздников в монастырских и приходских церквах. У него достало настолько энергии, чтобы решиться отказаться от отцовской жизни, покинуть московский дворец и выступить в поход. Сохранилось предание, что походы в Белоруссию и Литву развили Алексея, внушили ему более самоуверенности и переменили отношения его к окружающим: он сделался самостоятельнее. Но энергия, как видно, поддерживалась успехом; когда успехи кончились, то мы уже не видим более Алексея в челе войск. Замеченное отолстение было ли следствием или причиною прекращения этой деятельности – решить трудно. Иностранцы-современники говорят о прекрасных дарованиях Алексея и жалеют, что эти дарования не развиты были наукою. Морозов мог только сочувствовать образованию, жалеть, что в молодости его не учили. Алексей прочел, как видно, все, что только можно было тогда прочесть на славянском и русском языках. Но сильно возбужденная духовная деятельность обнаруживалась в страсти писать. Сколько собственноручных писем, обыкновенно довольно длинных, записок, заметок сохранилось после него! Алексей предпринял описание походов своих: сохранилось несколько собственноручно поправленных им экземпляров (чернений, как тогда называли) описания выступления войск из Москвы, отпуска воевод, речей, говоренных по этому случаю. Вероятно, моровая язва и последующие военные неудачи остановили дело. Наконец, царь Алексей пробовал писать и стихами. Таково письмо к князю Григ. Григ. Ромодановскому: «Повеление всесильного и великого и бессмертного и милостивого царя царем и государя государем и всех всяких сил повелителя господа нашего Иисуса Христа. Писах сие письмо все многогрешный царь Алексей рукою своею.
Рабе божии дерзай о имени божии // И уповай всем сердцем подаст бог победу // И любовь и совет великой имей с Брюховецким // А себя и людей божиих и наших береги крепко // От всяких обманов и льстивых дел и свой разум // Крепко в твердости держи и рассматривай // Ратные дела великою осторожностью // Чтоб писари Захарки с товарищи чево не учинили // Также как Юраско над боярином нашим // И воеводою над Васильем Шереметевым также и над боярином // Нашим и воеводою князь Иваном Хованским Огинской князь // Учинил и имай крепко опасенье и Аргусовы очи по всяк час // Беспрестанно в осторожности пребывай и смотри на все // Четыре страны и в сердцы своем великое пред богом смирение и низость имей // А не возношение как нехто ваш брат говаривал не родился де такой // Промышленник кому бы ево одолеть с войском и бог за превозношение его совсем предал в плен».
По природе своей, слишком мягкой, Алексей Михайлович не мог не уступить большого влияния окружающим его людям; он был вспыльчив, но не выдержлив. Излишняя доверчивость к людям недостойным, власть, им уступленная, проистекали от слабости характера, а не от недостатка понимания людей. Так, например, он хорошо видел, кто такой был тесть его Милославский, и в минуту вспышки не щадил его; но наложить на него опалу – значило огорчить самое близкое к себе существо, жену, которую он так любил, а это было уже выше сил царя Алексея. Так было и в отношении к другим лицам, тесно связанным между собою, крепко державшимся друг за друга: наложить опалу на одного – и столько явится вдруг недовольных, печальных лиц, а эти лица, по обычаю, с утра до вечера толпятся во дворце, избавиться от них нельзя, и вот доброй душе целый день тягость невыносимая, и Алексей Михайлович уступает. Этим объясняются и странные отношения его к Никону. Никон не мог быть, подобно врагам своим, ближним боярам и окольничим, беспрестанно во дворце и по этому самому проигрывал. Хитрость – дитя слабости, и Алексей Михайлович хитрит в деле Никона: он соглашается с боярами, что патриарх зашел далеко, что с ним жить нельзя, и в то же время старается внушить Никону о своем доброжелательстве к нему, оправить себя в глазах гневного патриарха; таким образом, добрый Алексей Михайлович унижался до стремления угодить обеим сторонам, тогда как более решительными и самостоятельными действиями мог уладить дело; без сомнения, главная причина падения Никона заключалась в характере царя: более твердый характер последнего сдержал бы собинного приятеля в должных пределах и первая брань предотвратила бы печальные следствия последней; Алексей Михайлович погубил своего собинного приятеля именно неспособностию своею к первой брани; слабость государей имеет иногда те же следствия, как и тиранство.
