Рене Фюлёп-Миллер - Святой дьявол - Распутин и женщины
Положение Хвостова пошатнулось, но он продержался в министерстве на три дня дольше, чем предполагал его помощник; это время он использовал для отстранения Белецкого от должности и отправки его в Иркутск, самую отдаленную сибирскую губернию.
Прежде чем отбыть на новое место службы, Белецкий успел принять редактора одной газеты и рассказать тому все о заговоре Хвостова. Это интервью немедленно опубликовали, оно произвело огромную сенсацию. С помощью умело данной взятки одному чиновнику, Белецкий добился, чтобы редакция именно той газеты, через которую министр запретил публиковать любые сообщения об истории с Ржевским, была освобождена от цензуры. Через день после этой публикации Хвостов впал в царскую немилость и был уволен.
* * *
Пока в кабинете Хвостова разрабатывались планы убийства, пока министр, его помощник и начальник "особой охраны" обсуждали, как быстрее и лучше отправить Распутина на тот свет, старец, среди толпы агентов, сыщиков и наемных убийц, между устраиваемых обедов и генеральных репетиций убийства, вел привычный образ жизни, был совершенно беззаботен, спокоен, в прекрасном расположении духа.
Как всегда утром, вернувшись на Гороховую от заутрени, он с усердием и энергией принимался за свой ежедневный труд, потому что прекрасно сознавал свои обязанности царя над царем! День за днем он устраивал приемы, одаривал бедных и неимущих, брался за запутанные дела и получал за них соответственно взятки. Затем садился в машину, которую ему предоставляло министерство, отправлялся к министрам, генералам и церковным сановникам, смотря по тому, как этого требовали интересы страны и его собственные дела.
Если его просили в Царское Село, когда царь искал его совета по какому-нибудь важному вопросу или же из-за болезни наследника, который бурно требовал своего Григория Ефимовича, он немедленно, полный неподдельного участия, отправлялся к своим растерянным царственным друзьям; и всегда уже один его приход означал утешение, а его слова с радостью принимались в любой тяжелой ситуации. Когда он покидал дворец, царь и царица часто говорили ему на прощание:
- Ты наш единственный друг, наш спаситель! Мы любим тебя и никогда не оставим!
Едва завершив свой ежедневный труд со всеми визитами, совещаниями, приемами и сделками, "друг" государя, этот истинный правитель российский, возвращался в "святилище" и говорил с женщинами о вере, радостях дел земных, а в промежутках ласкал и целовал их. Вечер он заканчивал в каком-нибудь из предпочитаемых им увеселительных заведений, в отдельном зале, пел и плясал с цыганами, пил с каждым наполнявшим стаканы и на рассвете, веселый или задумчиво пьяный, возвращался домой, чтобы еще на лестнице переброситься словечком с агентами или постучать в дверь портнихи Кати.
Так вот изо дня в день он занимался делами, предавался удовольствиям, не заботясь о возмущениях, интригах и замыслах своих врагов, был неизменно весел и спокоен. Ведь в душе Григория среди множества сложнейших политических дел еще жила несокрушимая первобытная сила сибирской степи.
Чего только ни предпринимали его противники, чтобы повредить ему, убрать его, уничтожить! Как были сильны эти противники, и как плачевно заканчивались все их усилия! Великий князь Николай Николаевич был вначале одним из первых сторонников Распутина при дворе, а позднее хотел "повесить" его, теперь же сокрушался о своем потерянном чине главнокомандующего армией. Прекрасные "черногорки", некогда восторженные почитательницы Распутина, выходили из себя, в то время как Распутин занял их место рядом с царицей.
А три духовных лица - архимандрит Феофан, епископ Гермоген и наводивший страх монастырский священник Илиодор - все они пытались восстать против старца и дорого заплатили за это, и, находясь в различных местах ссылки, размышляли о том, насколько опасно сотворить святого, а затем пытаться уничтожить его!
После того как Распутин расправился с этими властными личностями, при поддержке которых он попал ко двору, его уже совсем не пугали нападки таких недругов, как министры, епископы, которым он сам в свое время помог получить чин или сан. Григорий Ефимович действительно мог со спокойной душой подходить к телефону и кричать архиепископу Варнаве, когда-то устраивавшему заговоры против него:
- Кончай разъезжать на машине! Отправляйся домой! Марш!
Он мог быть уверен, что после таких слов архиепископ хорошенько подумает, прежде чем снова что-то предпринять против него.
Старец не утруждал себя и заботами о господах из Думы и их возмущениях. Ему не нравилось, когда капиталист Гучков, председатель Центрального военно-промышленного комитета, патетически обрушивался на него, когда генерал Гурко, президент земского союза, кричал, что хотел бы видеть во главе государства сильную власть, но не "хлыста". Но все же это трогало его не слишком глубоко, а уж высказывания лысого Пуришкевича и вовсе не волновали Распутина.
Распутин знал его достаточно хорошо и мог по достоинству оценить. Представитель крайне правых, Пуришкевич неоднократно приходил в квартиру старца и покорно молил о министерском кресле. Но "мужицкому канцлеру" не нравились ни его безобразная плешивая голова, ни пенсне, поблескивавшее на слишком коротком носу, ни военная форма цвета хаки этого "офицера-санитара", постоянно призывавшего к еще более ужасным кровопролитиям. Григорий Ефимович никогда не любил таких болтунов и упорно отказывался сделать Пуришкевича министром внутренних дел. И вполне понятно, что тот впоследствии разглядел в Распутине "величайшее несчастие для России". Когда на фронтах одно поражение следовало за другим, Пуришкевич, убежденный монархист, империалист, сторонник "войны до победного конца", не мог так просто согласиться, что причина поражений в некомпетентности российского военного руководства. Он не упускал случая заявить с трибуны в Думе, что в военных неудачах повинны только "темные силы", Распутин и его клика, их надо уничтожить, и тогда положение России изменится к лучшему.
Какое дело было старцу до этих истеричных воплей, Пуришкевич мог кричать сколько угодно о "темных силах", царь и царица слишком хорошо знали, как следует относиться к заявлениям "истинно русских людей", они их совершенно не слушали и игнорировали откровенные нападки и клевету на Распутина. Столь же мало внимания отец Григорий уделял всевозможным заговорам, замышляемым против него в кабинете Хвостова. Эти, задуманные министерством и поддерживаемые всей полицией, планы не беспокоили старца. Это не значит, что он ничего не подозревал о подготавливаемых в тайне страшных замыслах; он прекрасно знал о переодетых агентах, которые должны были задушить его в машине, о подкупах и бутылках с ядом, потому что его ежедневная охрана находилась с ним в таких хороших отношениях, что умелыми намеками старалась предупредить его о серьезной опасности.
Несмотря на хорошую осведомленность, Распутину казалось, что не стоит серьезно заниматься всем этим, так как он знал о взаимной ненависти, зависти и подлости министров, их помощников, начальников полиции и жандармерии, и это позволяло ему сохранять спокойствие. С чувством превосходства он доверялся врагам, правильно предполагая, что те скорее свернут друг другу шеи, чем осмелятся дотронуться до него.
Когда однажды, задыхаясь от возбуждения, у него появился помощник министра Белецкий и, нервно поигрывая золотой цепочкой от часов, подробно изложил "грязный план убийства", составленный Хвостовым, Григорий Ефимович от души расхохотался, борода его развевалась, как знамя победы. Такой конец он предусмотрел! А когда Белецкий, выдав Ржевского, опорочил своего начальника, а тот в свою очередь отправил своего помощника в Иркутск, наступил один из самых радостных моментов за время многолетнего господства Распутина в России. С ядовитым сарказмом он мог теперь констатировать, что во внезапной пертурбации государственного аппарата, всего отлаженного механизма шпионажа повинны низменные чувства чиновников и что все коварные замыслы провалились благодаря чрезмерной сложности, возникающей из обоюдного недоверия и подлости всех участников, а сам он даже пальцем не пошевелил.
Попивая чай в уютной компании Муни Головиной, ее матери и молодого князя Феликса Юсупова в салоне Головиной на Зимней канавке, он удовлетворенно заметил, что именно этим интригам и замыслам его врагов противостоит воля Божия, потому что Всевышний хранит его на благо государя и радость верных почитательниц.
Мария Евгеньевна Головина и ее мать сидели робко, почтительно глядя на старца, с пылающими щеками, с восторгом внимая его речам. Когда он к ним обращался, мать и дочь смотрели с восторженным обожанием. В чистой, по-детски доверчивой душе Муни не было и тени сомнения в том, что "святой отец" есть само олицетворение Спасителя, а старая Головина тонким материнским чутьем угадывала и разделяла веру безумно любимой дочери. О чем бы "отец Григорий" ни говорил, обе женщины старались не пропустить ни слова: ведь они твердо верили, что его устами говорит сам Бог.
