Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3
Но Москва знала цену и слезам, и словам интригана, принужденного переходить от Корана к Евангелию и от Евангелия к Корану. Тот же Богданов выведал от Выговского, что даже киевский митрополит, с партией светских людей, противных казатчине, «хотят быть в подданстве и во всей королевской воле». Хмельницкий все твердил о православной вере, а верховник православия в Малороссии писал между от лица всех единомышленников своих к Радивилу, что «если казаки против короля стоят и войну ведут и Киевом владеют, так это делается не по их воле». Мало того: самое занятие Радивилом Киева состоялось по ходатайству пред ним Сильвестра Косова, который убеждал полковников Хмельницкого не отстаивать города, дабы не навлечь беды на православное духовенство и разорения на киевские святыни. Митрополит Кос тем больше был в праве защищать Киев по своему, что Хмельницкий, разрушая католические храмы, не позаботился об охранении православных. «В Киеве города и крепостей никаких нет, и в осаде сидеть от воинских людей негде», доносил в Москву Фомин. Даже для спряту награбленных у панов сокровищ не устроили казаки ни одного замка, не только для охраны древних святынь той веры, за которую будто бы они «помирали».
Видя неподатливость Москвы даже на такие посулы, как подданство Крымского хана, Хмельницкий обратился к домашним средствам защиты от угрожающей ему беды. С веселым и самоуверенным видом лицедей-казак появился среди казацкого веча на Масловом Ставу, а между тем распустил слух, что у него готовится пир на весь мир по случаю новой, третьей женитьбы на сестре нежинского полковника, Золотаренка. Этим союзом хотел он упрочить за собой приверженность популярного и богатого полковника, а широкою свадебною попойкою расположить к себе казацкое общество. Между тем один из его агентов работал в Царьграде, а другой в Крыму. Казацкое вдохновение, ослабев немного от кровопускания под Берестечком, воспрянуло с новою силой:
«Гей, виріжмо вражих ляхів,
Гей, що до одного»!
восклицали казаки в своих кабачных сборищах, — и пустыня, лишенная красоты хозяйственной, красовалась лохмотьем панских да жидовских жупанов, развевавшимся на голом теле казаков-нетяг в диких танцах. Наступавшее на Украину коронное и литовское войско придавало казацкому разгулу характер того пьянства, которому предаются отчаянные пираты на погибающем корабле среди бурного моря.
Реакцию казакам в Крыму делали с одной стороны коронный гетман, Потоцкий, а с другой — волошский господарь, Лупул. Они успели малорусский бунт представить делом ненадежным, а дружбу с казаками для хана унизительною. Ислам-Гирей колебался, и, как мы знаем, уже послал казацкому гетману наставление чтоб он не пьянствовал, а просил Бога о победе. В Малороссии также оказачившиеся шляхтичи противодействовали, сколько могли, завзятости боевой массы, которая воображала возможным истребить ляхов так, чтоб не осталось ни одного на свете, и заставляла самого Хмельницкого повторять эту вздорную фразу. Казацкое шляхетство старалось устроить компромисс между казаками и землевладельцами. Оно составляло свои замкнутые, таинственные кружки и, возбуждая подозрительность общего вождя, заставляло его тем самым сближаться теснее с казацкою голотою, так что он подписывался уже Богдан Хмельницкий и вся чернь войска Запорожского. Для этого класса таких же полу-поляков, какими были Петр Могила, Сильвестр Косов, Иосиф Тризна, Адам Кисель, московское подданство представлялось немного лучшим турецкого. Сравнительно образованный и богатый добычею шляхетный класс тянул и церковную иерархию вспять. Составляя вместе с нею интеллигенцию края, он был уверен, что церковная иерархия может собственными средствами, без казацкой войны, добиться того положения в панской республике, какое занимала она до 1596 года, то есть возвратить духовные хлебы из рук папистов в руки православников: а в этом заключалась для неё и вся суть религиозного вопроса.
Хмельницкий между тем знал, что польско-русская шляхта не простит ему своего поругания и своих утрат. Казацкая чернь также знала, что ее ждет возмездие за те страшные злодейства, которые она четвертый год уже совершает в Малороссии под видом стоянья за православную веру. Отсюда между казацким ханом и казацкой ордой возникла тесная связь самосохранения; отсюда явилось обязательное для казацкого батька стремленье под царскую высокую руку, как под единое надежное убежище от казни. Хмельницкому надобно было добить шляхетский народ, «очистить» землю от заклятых врагов своих, или по крайней мере совершенно обессилить их: тогда только мог он эквилибрировать между магометанским и христианским миром, которые оба давали щедрый контингент казатчине своими гультаями и преступниками. Но что никогда не думал он быть верным подданным царским, в этом удостоверяют нас его сподвижники и преемники Выговский, Тетеря и Дорошенко.
Отпраздновав свадьбу широкими вакханалиями и вернув себе популярность у черни Запорожского войска, принялся Хмельницкий за переговоры с панами, и вот он встретил Потоцкого сладкоглаголивым письмом своим, которое было прологом к новой казако-панской трагикомедии.
Сентября 8 прибыли к Потоцкому послы Хмельницкого, Андрей Кулька и Роман Лятош. В собрании военной рады Кулька упал к ногам Потоцкого с мольбой о помиловании, а потом оба посла раздали просительные письма главным членам панского ареопага. В этих письмах уверяли они, что искренно желают приступить к переговорам, а сам Хмельницкий просил прислать какого-нибудь разумного человека, с которым бы он мог совещаться через посредство писаря Выговского. Таким человеком оказался у полонусов пан Маховский, в безопасности которого старшина присягнула.
Переход панов от ожесточения к уступчивости и доверию показывает, что они находились в обстоятельствах крайне затруднительных. 9 сентября отправился к Хмельницкому Маховский, а 10 в походном дневнике записали они следующее:
«Сегодня мы двинулись из-под Василькова к Германовке, и остановились над селом Троского, куда приходит к нам известие, что неприятель вырезал Паволочь. Гарнизон пана старосты калусского должен был отступить к Котельне, потеряв 10 человек пехоты. Хвастов также заняли 1.400 казаков, которые побили много нашей челяди, а мы со всех сторон окружены неприятелем».
С своей стороны и Хмельницкий играл в кровавую игру на последние свои средства. Под 11 сентября в походном панском дневнике читаем:
«Хмельницкий прислал двух казаков под Киев, наказывая перемирие и на воде и на суше. И так около Киева остановилась война; а то казаки начали было уже наступать на литовское войско с днепровских островов, и оторвали три байдака, хотя и сами потерпели не малую шкоду: ибо их поражали из пушек от Никольского монастыря, и затопили девять чаек с народом. Те же два казака отправились к Лоеву и Любечу, объявляя перемирие, чтобы казаки перестали осаждать тамошние литовские полки».
Сентября римского 12 панское войско взяло полторы мили в сторону под Копачов ради воды. Там казацкий язык дал панам знать, что Хмельницкий стоит на Ольшанке, и татары там же. Один татарин, в панцире, прискакал на бахмате, для того чтобы сказать о многом Потоцкому; но челядь убила его из-за панциря и бахмата. Языки показали, что множество скота не позволяет Орде думать о битве; что Хмель стоит на урочище Рокитна; что казаки требуют от него мира, и все ропщут на татар за похищение у них жен и детей. Далее дневник рассказывает характеристический случай:
«Несколько десятков казаков застали 20 человек нашей челяди в пасеке. Челядь бросилась в рассыпную. Одного поймал казак, содрал с него кунтуш и кричал: «На що вы псуєте землю? на що лупите пасики? Мы знаємо, що в вас протрубили — не псувати, не палити, пасик занехати.» Челядь стала оправдываться: «Мы де не знали об этом», казаки отвечали: «Старши сказали нам, що вже мир буде; вы земли не псуйте». Тут заметили казаки одного чужеземца между челядью, начали колотить самопалами и рвать на нем волосы с криком: «А ты на що землю псуеш? Инша (рич) ляхам, а инша вам: бо ты чоловик позыченый, — и, оборвав на нем волосы, отпустили».
Сентября 13 становился Потоцкий под Германовкою, а литовское войско, прийдя из-под Киева, расположилось в полумиле. Войска соединялись перед казацкимя послами, которые прибыли с Маховским. Казаки хвалились, будто бы у них 40.000 татар; но Маховский выведал, что всего только 6.000. «Рассказывал Маховский» (говорит походный дневник) «о сделанном ему довольно почтительном и пристойном приеме, и какие разговоры и шутки были с обеих сторон, также и о разладе с Ордою, и о Берестечской войне, как она сделала страшным королевское имя... Между прочим сама чернь признавала, что под Берестечком одна королевская пуля была сильнее сотни казацких; что когда в пятницу били из пушек, то мы едва не провалились в землю; как хан постыдно бежал, хотя клялся Магометом, что вернется за две мили. Хмельницкий же сам шутя советовал пану Краковскому жениться, как сделал он: «бо тим робом скорше буде мир: бо и я, и вин хапатимемось до жинок; а поки будемо вдовцами, дак бильше битимемось, аниж седитимем тихо». Когда Маховский отдавал комиссарский лист, Хмельницкий менялся в лице, и был очень огорчен, что ему паны комиссары не дали гетманского титула; а полковник Джеджалла тотчас начал браниться и кричать, что «не годилось так боронити нашому добродиеви гетьманського титулу». Но Маховский так успокоил их рациями и примерами, что все замолчали и, насторожив уши (podniesionemi uszami) слушали тот лист, а по прочтении его и по удалении сторонних (semotis arbitris), предложил Маховский Хмельницкому разрыв с Ордою. К этому он отнесся сомнительно и подозрительно, обещая лучше вместе с Ордой идти на турок. Три часа препирались они об Орде. Маховский несколько раз порывался отъехать, ничего не сделавши; но Выговский задержал его, и с ним опять спорили часа три, Маховский обнадеживал его королевскою милостью и восстановлением чести его на сейме, если приведет Хмельницкого к войне с татарами. Ибо Выговский владеет сердцем и умом (posiada cor et mentem) Хмельницкого, и распоряжается им, как отец сыном. После того заперся Выговский с Хмельницким и так долго усиливался навести его на лучшие мысли, что дошло у них даже до ссоры, и уже Выговский уходил с досадою, но Хмельницкий упросил его вернуться. Тогда приступили к другому вопросу, — чтобы сам Хмельницкий явился с Выговским в наш лагерь для трактатов, доверившись нашему слову; что они, вероятно, и сделали бы, но чернь и полковники ни под каким видом на это не соглашались, говоря, что опасаются, как бы они не остались так в ляшеском войске, как и Крыса под Берестечком; а когда Маховский никоим образом не хотел отступить от этого поручения, Выговский почти на коленах просил его, чтобы съезд комиссаров с казацкими депутатами был назначен в Белой Церкви: ибо и в поле нельзя было безопасно трактовать в виду своевольной Орды. Для большего удостоверения панов комиссаров, Хмельницкий присягнул со всеми полковниками, на коленах с поднятыми пальцами, сохранить данное слово».
