В Тан-Богораз - Жертвы дракона
Копье Юна скользнуло в сторону, но все-таки вонзилось в оленя и попало в кость лопатки. Наконечник хрустнул. Олень прыгнул еще раз, копье сломалось. Только небольшой обломок остался в руках у Юна. Конец этого обломка расщепился, как будто кто расколол его ножом.
Юн бросил обломок на дно челнока и подхватил весло, которое уже собиралось свалиться и уплыть. Впрочем, оно было цело, и челнок не повредился в битве.
Юн посмотрел на Яррия и белую телку. Они были далеко, почти у берега. Тут Юн рассердился. Этот проклятый олень вырвал у него из рук двойную добычу и даже копье.
Его честь требовала расправы с этим дерзким врагом, который, противно обычаю своего рода, первым нападал на человека. Он повернул челнок к оленю и стал искать глазами копье. Оно выскочило из раны и плавало на воде. Юн осторожно подплыл, не спуская глаз с врага, и подобрал копье. Но оказалось, что оно больше не годилось для охоты. Костяной наконечник был сломан пополам. Теперь это было не копье, а обломок палки. Юн был безоружен и не мог напасть на оленя. Олень, впрочем, тоже не думал о нападении. Теперь он сидел в воде глубже прежнего и плыл медленнее. Опытный глаз Юна заметил красные струйки в воде у его левой лопатки. Это была кровь, вытекавшая из раны.
Юн стал щупать руками пояс, но не нашел ни ножа, ни поясного мешка. Он, должно быть, обронил их во время последнего стремительного бега к тростникам, на место засады, под Лысый Мыс. Он на минуту нахмурился, потом немного подумал и достал осторожно со дна челнока первый короткий обломок копейного древка. Он еще раз внимательно осмотрел его, потом поднес ко рту и расщепил зубами. Один из расщепов был острый и гладкий, как осколок кости.
Олень уплывал вперед смирно и грузно.
- Не уйдешь, - сказал Юн.
С решительным видом он ударил веслом, догнал оленя и подъехал вплотную к его рогатой голове. Олень сделал движение, как будто хотел прыгнуть, но уже не мог.
- Теперь не можешь, - сказал Юн с насмешкой.
Он схватил оленя левой рукой за рога, а правую, вооруженную осколком копейного древка, как будто кинжалом, вытянул вниз, опустил в воду и нащупал то место оленьего тела, где было сердце. Юн двинул рукой, и осколок вошел. Юн нажимал ладонью, и дерево шло все глубже и глубже, как будто копье. Потом Юн сломал осколок и оставил его в ране.
- Тебе, Дракон, - сказал он. - Черного за белого. Прими...
Он достал веревку со дна челнока, накинул на рога, укрепил и повел тело на буксире к близкому берегу. Ибо это была жертва, а не часть добычи, и ее нельзя было отпускать вниз по течению.
Они были уже на два поворота ниже Лысого Мыса и далеко впереди, на виду у всех стали выплывать ладьи, широкие, медленноходные, но зато поднимавшие много груза. Это шли женщины подбирать добычу. Нужно было вернуться, чтобы не встретиться с ними на водяном поле.
Через две минуты Юн догреб до берега, вытащил оленя на песок. Он перерезал ему горло ножом, чтобы выпустить дух жизни, и положил его на землю головой на полночь. Олени, доплывшие до этого берега, давно исчезли. На перестрел копья лежало не песке белое тело. Это было тело Яррия Ловца. Его рана, омытая водою, перестала сочиться. Он был в сознании, но до того обессилел, что не мог подняться.
Белой телки нигде не было видно. Она не стала медлить и убежала вместе с другими.
ГЛАВА 4
Ронта шла по тропинке мимо ручья Калава, в густых камышах. Камыши были высокие, прямые, гибкие, как зеленые копья. Их острые верхушки поднимались выше ее головы. Тропинка была узкая и глубоко втоптанная в землю. Ее проложили кабаны, продираясь сквозь эту чащу. С обоих боков смыкались две плотные, зеленые стены. Даже в глазах становилось черно, если взглянуть сквозь частые стебли налево или направо. Оттого Анаки называли эти камыши черными камышами.
Но вверху над камышами сияло ясное небо и яркое солнце. Оно катилось по небу - большое, пламенное. Лето было в разгаре, и солнце было в зените. Ронта шла вперед упругими шагами. Это была не та весенняя Ронта, а новая, иная. Две луны закатились после весенней охоты. С тех пор у Анаков было вдоволь пищи. В мешках лежал сушеный жир и в ямах под дерном сырое мясо. На речных островах были птичьи яйца. Зайцы и белки вышли на опушку из леса. Дикие гуси часто попадались под удар "плоского дерева". Много было также пищи волокнистой, растущей из земли. Корни полевой репы наливались вкусным соком, поспели ягоды и земляные орехи. Мелкие дикие яблоки тоже почти созрели в оврагах у ручьев.
Анаки вышли на эти широкие степи, окружавшие Калаву, совершая свой обычный путь. Здесь они должны были устроить большую охоту на диких лошадей. Мясо лошадей, хотя и уступает оленьему, но зато его больше. Однако, охотиться за ними труднее, ибо лошади зорки и видят далеко, и убегают, как ветер. В крайности они жестоко дерутся.
"Злая лошадь хуже медведя", - говорит пословица.
После охоты Анаки должны были подняться в предгорья к тем пещерам, где они проводили зиму. В пещерах было сухо, не было ветра и снега. Удобнее этого места не было на свете.
За это изобильное время все Анаки отъелись, потолстели и повеселели. У Ронты тоже тело сделалось глаже и крепче. Она только что выкупалась, и влажная кожа ее блестела на солнце. Плечи ее остались костлявы, и груди чуть распустились. Но старая Исса похвалила ее чрево.
- Хорошо будет благословить это чрево, - сказала она с странной усмешкой. Ронте сделалось страшно. Женский обряд посвящения имел тайные подробности, и о нем передавались между подростками невероятные рассказы.
Для подростков и для детей лето было, как нескончаемый праздник. С раннего утра они забирали кусок сушеного мяса и уходили из дома. Они не возвращались в лагерь по два и по три дня, и никто не беспокоился о них. В эту пору под каждым кустом был готов ночлег и ужин. Даже дикие звери не были страшны. Пищи было много и для них, и не было нужды нападать на людей. Почти все они успели узнать, кто самый сильный, и без крайней надобности не решались на враждебные действия.
Ронта шла вперед по узкой тропинке. Над ее головой жужжал и вился толкун мошкары. В ярких лучах полудня мошки мелькали и носились, как золотые пылинки. Эти золотые мошки не жалили и не кусались. Оттого солнце позволяло им летать в полдень. Тем же, которые пили кровь, оно высушивало крылья и заставляло их прятаться в траву и ждать вечерней прохлады. Золотые мошки мелькали кругом, как искры, и толклись, и пели яркому солнцу свою благодарность. Голос у них был тихий и тонкий: - Ззз...
Ронта остановилась и прислушалась, но она не могла разобрать, что поют мошки.
С левой стороны тихо смеялась Калава, пробираясь между древесными корнями.
"Калава темноволосая", - подумала Ронта.
Дно у Калавы было мшистое, темное. Она не несла водяных кудрей, ее струистые волосы ложились вдоль хребта прямыми полосами.
Тростники тоже пели. Когда порыв ветерка пробегал по верхушкам, они гнулись и гудели. Голос у них был низкий, густой: - Ввв...
Ронта прислушалась. Голос мошек и голос камышей сливались вместе в одну стройную песню. И теперь Ронта разобрала напев и даже слова.
- Солнце, жги! - жужжали мошки и пели камыши.
Это был припев брачного гимна. Юноши и девы, еще непосвященные, не имели права петь этот гимн. Но припев повторялся в десятках различных песен, детских и девичьих, весенних и жатвенных, когда жены Анаков собирали колосья на диких полях у верховьев Калавы. Все Анаки чтили солнце, но каждый певец вкладывал в его хвалу особый смысл.
- Солнце, жги! - пели камыши. И солнце жгло.
Ронта подняла глаза и лицо к небу.
- Солнце - Отец, - сказала она.
Калава опять засмеялась, протекая мимо. И смех у нее был тихий, лукавый. Ронте представилось, будто она прячет лицо под корнями и выглядывает украдкой и, прикрывая рот рукою, смеется втихомолку.
"Чему ты смеешься?" - чуть не спросила она.
И, как бы в ответ, сквозь камышевую чащу донесся новый звук.
То был голос камышевой свирели. Она пела, словно выговаривала: - Тиу, тиу, тиу... Солнце, жги!
В густых камышах жили Камышевые боги. Они были белые, статные, носили зеленый венок на голове и тростинку в руках, как символ владычества. Ей пришло в голову, что кто-нибудь из них забавляется с тростинкой.
- Посмотреть бы его, - сказала она и пошла вперед.
Калава сделала внезапный поворот и отошла вправо. Камыши оборвались. Тропинка вышла из чащи на прибрежную поляну. Ронта осмотрелась, но бога нигде не было. Вместо бога на камне у воды сидел Дило Горбун. Он срезал камышинку, сделал из нее свирель и, прижимая ее к губам, выпевал протяжно: "Тиу, тиу, тиу..."
- Это ты поешь? - сказала Ронта с невольным разочарованием.
- Я, я! - пропел Дило.
- Я думала: Камышевый поет, - сказала Ронта наивно.
- Ага, - сказал Дило:
Русая грива, золотое лицо,
Вот мы приносим тебе мяса.
Это была молитва Камышевому богу, которую пели дети перед ловлей гольцов в темных водах Калавы.
