Александр Шубин - Социализм. «Золотой век» теории
Якобинцы остались примером решительной практики, лишенной убедительной теории. Они не имели ни времени, ни идейной подготовки для того, чтобы выдвинуть конструктивную программу достижения социального «равенства» (равноправия). Не имея понятия о причинах неравенства, якобинцы, подчиняясь требованиям возбужденных масс, пошли по пути купирования следствий – ввели ценовой максимум и принялись бороться со спекуляцией. Результатом стало лишь обострение дефицита – торговцы не желали рисковать головой и торговать с «обезумевшим» Парижем. Но «безумие» было естественным следствием логики вещей.
Переход к новому обществу, основанному на принципах политического равенства, порождает не только блага, но и бедствия – социальное неравенство и нищету, маргинальные массы неустроенных полупролетариев и безработных. Зато роскошь становится еще более кричащей и от того еще более провоцирующей низы на разрушительный бунт. Социальные потрясения затрудняют снабжение, и рынок реагирует повышением цен. Ограничьте цены – и вы получите дефицит, который вызовет взвинчивание теневых цен.
К этому историческому уроку социалисты будут возвращаться каждый раз, как только революция предоставит им шанс на победу. Рефлекторная политика якобинцев затем будет повторяться в двух ипостасях: запретительные меры радикалов (вплоть до коммунистов ХХ века) и аккуратные, часто паллиативные перераспределительные меры социал-либералов. В Робеспьере позднее будут видеть первого «большевика» (как мы увидим, не вполне справедливо). Не будем забывать, что он был и одним из первых социал-либералов. Робеспьер был поставлен историей лицом к лицу с социальной проблемой, но не решился ради ее решения жертвовать священным правом частной собственности.
Важнейшие социальные находки Великой французской революции принадлежат не ее либеральным вождям, а бедствующим, отчаявшимся и потому отчаянным массам. Еще одно, практически инстинктивное решение социальных проблем – дать работу разорившимся ремесленникам и безработным рабочим. 23 ноября 1793 г. Коммуна решила: «Все нетрудоспособные граждане, старики, сироты, неимущие должны быть размещены, накормлены и одеты за счет богатых по месту их жительства…Трудоспособным гражданам должна быть предоставлена работа и предметы, необходимые для ремесла или промысла» за счет налога на богатых[40]. Это был абрис будущей политики социального государства ХХ века (его тень мы увидим и в отдельных шагах правящих элит Великобритании, Франции и Германии XIX века, и в огне новых революций 1848 г. и 1871 г.). Но пока это – лишь чрезвычайные меры. Не случайно общественная работа, предоставленная секциями, была связана с войной – пошив униформы. Своего рода революционный ВПК как решение социальной проблемы. Однако отдельные низовые активисты уже видели в этих мерах долгосрочные преимущества: «горстка богатых подрядчиков не будет более присваивать все доходы от огромных поставок: эти доходы будут распределяться между всеми нашими торговцами, нашими рабочими, между всеми нами»[41], – утверждала секция Тюильри. Государство должно защитить тружеников и мелких торговцев от спекулянтов. Спекулянт – классовый враг французских революционеров. Осталось сделать еще один логический шаг, перейдя от спекулянтов к буржуазии, от посредничества к собственности.
Двигателем социальной волны революции, генератором ее аморфных социальных идей и, возможно, важнейшей практической находкой, были квартальные секции Парижа и политические клубы, низовая самоорганизация масс, прототипы советов ХХ века. Это были еще первые, плохо организованные попытки делегированной (федеративной) демократии, больше напоминавшие охлократию, чем демократию вообще. Но лиха беда начало. Власть «неизвестных», то есть не профессиональных политиков, а простых людей, выдвинувшихся в собственном квартале или на предприятии, будет возвращаться позднее и в Парижской коммуне, и в советах 1905 г. и 1917 г.
Революция соединила еще не забытую до конца низовую организацию традиционного общества и радикальное стремление к преобразованиям, характерное для модерна. Самоорганизация радикальных масс отрицала их недавнюю маргинальность, восстанавливала социализацию, разрушенную капитализмом. Но клубы не могли пока существовать долго – на смену традиционному обществу шло индустриальное общество, которому не нужна была творческая самоорганизация, да еще и вдохновленная радикальными идеями.
* * *В итоге Великой французской революции победили нувориши. Воздвигнутый ими режим Директории противостоял и монархистам, и якобинцам. Здесь, на излете Великой французской революции, ее мысль наконец дошла до социалистического вывода о необходимости ликвидации частной собственности. Прежде сторонники коммунистических утопий участвовали в событиях революции как одиночки, на вторых ролях. Теперь настало время для их объединения в первую организацию, имевшую некоторое политическое влияние.
В 1795 г. из лево-якобинских кругов выделилась группа сторонников равенства, лидером которой был Гракх (Франсуа) Бабеф (1760-1797). Взгляды Бабефа развивались под влиянием Руссо, Мабли и Морелли. Бабеф соединил авторитарный радикализм якобинцев с идеями утопического социализма о ликвидации частной собственности и передаче всего имущества государству. После роспуска Директорией оппозиционного клуба Пантеон, где группировались левые якобинцы, сторонники Бабефа решили перейти к подпольной работе по подготовке нового переворота и сформировали тайную Директорию общественного спасения.
В самых истоках политического движения коммунистов, которое по сути основали бабувисты, его ждало размежевание на два течения. Либертарный проект выдвинул член тайной Директории Сильвен Марешаль. Подготовленный им манифест общества гласил: «Пусть исчезнут, наконец, возмутительные различия между богатыми и бедными, большими и малыми, господами и слугами, правящими и управляемыми…»[42] Для большинства членов организации это было слишком, и такой анархистский манифест не был утвержден. Несмотря на ослабление влияния Марешаля в Директории, влияние его идей сохранялось. Программа тайного общества, изложенная Буонарроти, предполагает развитую систему демократии, включая широкие полномочия местных собраний во взаимоотношениях с центром. Эта система предвосхищает политический федерализм марксизма и отчасти ослабляет влияние бюрократической касты, которая полностью господствует в проекте Кампанеллы.
«Равные» осознавали опасность возникновения такой касты: «Если в государстве создастся класс, который один только будет сведущ в принципах социального искусства, в законах и управлении, то этот класс скоро найдет в своем умственном превосходстве и особенно в неосведомленности своих соотечественников секрет того, как создать для себя отличия и привилегии»[43]. Однако компетентное участие народа в управлении возможно лишь по мере его просвещения. Эта связь просветительского и коммунистического проектов перейдет от бабувизма к Бланки. Параллельно эта же идея будет самостоятельно выдвинута прудонизмом, марксизмом и народничеством.
Бабувисты не были намерены ждать, пока просвещение народа продвинется достаточно далеко для полноценной демократии, они считали, что их режим способен дать трудящимся возможности для полноценного интеллектуального развития. Поэтому революционный переворот стоял у Бабефа впереди предпосылок нового общества. Спад революционной волны был еще не очевиден, и новый, еще более радикальный переворот казался вполне возможным. Тайная директория заручилась поддержкой и в Парижских кварталах, и среди военных. Но в 1796 г. заговор был раскрыт и разгромлен. Бабеф был казнен, большинство выживших участников «заговора равных» отошли от политики.
Тем не менее, «заговор равных» не остался просто одним из эпизодов Великой французской революции. Благодаря пропаганде Филиппо Микеле Буонарроти (1761-1837), участника «заговора равных», его пример и опыт был воспринят тайными республиканскими обществами Франции 20-х гг. Буонаротти стремился показать свою организацию как логический венец Великой революции. В ее основе он видел логику равенства: «То, что произошло во Франции вслед за созданием республики, является, на мой взгляд, бурным проявлением постоянно существующего раздора между сторонниками богатства и различий с одной стороны, и друзьями равенства или многочисленным классом равенства – с другой»[44]. Равенство, переходящее из правовой плоскости в социальную, станет теперь ключевой ценностью социалистов. В середине XIX века социалисты стали проводить различие между равенством и уравниловкой, понимая под равенством социальное равноправие.
