Федор Глинка - Очерки Бородинского сражения
Пройдем скорее эту громоносную батарею Сорбье, эти метели картечи, эти сугробы мертвых и умирающих!.. Там, еще левее, поставлен корпус (2-й кавалерийский) генерала Коленкура. Блестящ и молод этот генерал! Число битв, в которых он находился, превышает число лет его жизни. Это брат человека, знакомого нам по Петербургу. В этом корпусе была одна дивизия кирасир, с которою Коленкур бросился на главный бастионный редут (люнет, или Раевского батарею), взъехал на редут и не съезжал уже более! Позади его войск стоит 4-й кавалерийский корпус генерала Латур-Мобурга. Боевой порядок в две линии. По правому крылу он сосед белого Испанского полка.
За 2-м кавалерийским корпусом (спускаясь все справа налево по линии) видим три дивизии пехоты из 4-го вице-короля Италиянского корпуса. Ближайшая к ним дивизия Жерара, другая Брусье, третья Морана; а там, насупротив батареи Раевского, толпится длинною колонною дивизия Клапареда. Во всех трех дивизиях первые бригады фрунтом, вторые в колоннах. Этим дивизиям жарко от корпусов Дохтурова и Остермана! Мы все идем влево и встречаемся с войсками Груши. Это 3-й кавалерийский корпус. Он в движении. Видите ли, как высоко взвиваются над ним облака пыли? Еще далее, еще левее, за речкою Колочею, которая, спрятавшись в свои крутые берега, бежит под пушками обеих линий, около Бородина поставлена дивизия Дельзона, подпертая батареею в 30 орудий! Ею командует Дантуар. Вы видите густой дым немного в стороне от Бородина: он вьется над этим войском и этою батареею. Наконец на закрайке левого французского крыла, гораздо левее Бородина, стоят на тучных немецких конях баварцы. Это дивизия Орнано. Против нее чернеет масса русской кавалерии Уварова.
Замечали ль вы, проходя по линии, там и там рассеянных русских мужиков с пиками и без пик, с топором за поясом, как будто вышедших на дело сельских работ? Безоружные, они втесняются в толпу вооруженных, ходят под бурею картечи и — вы видели — они нагибались, что-то подымали, уносили… Это 10 000 смоленского ополчения. Распоряжаясь хозяйственно всеми частями битвы, Кутузов приказал смоленскому ополчению уносить раненых из-под пуль сражающихся, из-под копыт и колес конницы и артиллерии. И набожно, добросовестно исполняли смоленцы обязанность свою. Когда ядро визжало над их головою, они снимали шапку, говорили: «Господи, помилуй!», крестились и продолжали свое дело — великое, христианское дело помощи! Вы заметили, может быть, также телеги, расставленные огромными вагенбургами или тянущиеся цепью за нашею линиею. Это 12 000 подвод, которые все он, все тот же хозяин, Кутузов, собрал для отвоза раненых. У французов этого не было; зато их раненые задыхались под мертвыми, и трупы их были растоптаны копытами, раздавлены колесами артиллерии.
Но возратимся на точку, с которой начали. Видите ли вы это возвышение перед деревнею Семеновскою?.. Всмотритесь в него. Это достопамятное место! Вон там на самом краю глубокого оврага, в простой серой шинели, в треугольной шляпе, один, без свиты, только с одним еще человеком, стоит всадник. Недалеко перейдя за черту средних лет, он, кажется, еще пользуется лучшим здоровьем. Он невелик ростом, дороден, сложен плотно и, по привычке или с природы, имеет плечи немного вздернутые кверху; оттого шея кажется короткою. Голова его, видно, по уму, а не по росту, очень велика; лицо широкое. Цвет лица изжелта-бледноватый. Его волосы черные, гладкие; глаза иссера-голубоватые, обогнутые густыми бровями. Улыбка выказывает ряд прекрасных зубов. Он имел еще что-то прекрасное: это его полные, нежные руки, и, кажется, он любил дорожить этим мелочным преимуществом. Профиль его лица греческий. Его взгляд молния; но черты лица неподвижны, вид молчаливо-задумчив. Только две страсти ярко выражались на этом лице: радость и гнев. Он говорил, как будто все приказывал, отрывисто, сухо. Его речи, фразы сжатые, полные мысли, часто поэзии. Иногда в его разговоре, даже в произношении и поступках, проглядывал корсиканец. Теперь вы догадываетесь, о ком я говорю: это Наполеон! Он носил, и как-то по-своему, мундир одного из своих полков и шляпу трехгранную, низкую, какие нашивали до революции. По этой единственной шляпе и по оригинальной обрисовке его особы армия узнавала императора-полководца издалека. По этой шляпе и обрисовке, спустя 20 лет, когда однажды на одном из парижских театров являлись на сцене океан и скала, и на эту скалу взошел актер небольшого роста в треугольной шляпе, с скрещенными на груди руками, весь партер, все зрители лож вскочили с мест, закипели воспоминанием, и клики восторженных слились в одно: «Это он! Это он!» (c'est lai! c'est lai).
И это был точно он, там, вблизи Щевардинского редута, на возвышении достопамятном, в простой серой шинели (которую надевал в поле) и в своей приметной шляпе.
Теперь — видите ли — он сошел с лошади и, взяв под руку одного из генералов, которого называл своим рупором (слуховая труба у моряков), потому что он всегда верно повторял его слова, его приказания; другие называли его эхом Наполеона, — взяв под руку Бертье (ибо это был он), Наполеон, о чем-то с ним совещаясь, расхаживает по самому краю оврага. На этот раз при стоне поля Бородинского, заботливая нерешительность изображается на лице полководца. Замечаете ли вы поступь его, довольно мерную, но тяжелую? Это тяжелое ступанье по земле, которую он как будто хотел раздавить, замечали в нем издавна. И это-то подавало повод находить черту сравнения с апокалипсическим Аполлионом, которому народное предание придает также ноги крепкие, походку тяжелую. Эта же черта замечается и в описании Мамая, другого предводителя нашествия на Россию! Но обратимся к Наполеону бородинскому. Вот прискакал к нему стройный французский офицер, весь в порохе, лошадь в мыле. Это Готпуль (Hautpoul), посланный Неем за секурсом. На его донесение Наполеон отвечает нерешимостью. Он посматривает на Бертье, говорит с ним что-то вполголоса, советуется и все не решается… «Государь! — сказал присланный, — минуты дороги!.. По линиям разбегается молва, что Багратион бьет Нея!» «Спешите! — сказал Наполеон, — к Клапареду, отведите дивизию его к Нею». Готпуль поворотил лошадь и мчится. Но припадок нерешительности возобновляется. Видите ли — Наполеон делает движение рукою, двадцать адъютантов летят и ворочают посланного. Опять советуются с Бертье и вместо Клапареда велят вести к Нею Фрияна. Французские тактики говорят: Наполеон, поддавшись раздумью, упустил роковую 1/4 часа и упустил много!.. «Ему бы самому (так, как он то сделал позже, и тогда было уже поздно!) помчаться к редантам и магическим появлением своим удвоить силу своих! Он не сделал этого!» Однако ж он участвует в переходах боя, в порывистом наезде кавалерии, участвует… издалека! Смотрите! Он весь превратился в зрение и (что это значит?)… Видите? Видите? Наполеон захлопал в ладоши, Наполеон аплодирует? Король Неаполитанский помчался на реданты. Наполеон увидел его и захлопал. Король атакует, император аплодирует: «Ils у vont, ils у vont: ils у sont!»[4] — восклицает Наполеон и приказывает подать себе (a caisse d'ordonnance) ящик с крестами. Награды сыплются на храбрых. Так орлиным взором следит он за роковыми переходами сражения, которое сам назвал исполинским.
Теперь перенесемся мысленно на противоположную высоту, соседственную с курганом Горецким. Ее легко отыскать у корпуса Дохтурова. Там также есть человек замечательный. Он все на той же маленькой лошадке: все в той же, как мы уже описали, одежде. Он окружен множеством офицеров, которых беспрестанно рассылает с приказаниями. Одни скачут от него, другие к нему. Он спокоен, совершенно спокоен, видит одним глазом, а глядит в оба, хозяйственно распоряжается битвою; иногда весело потирает рука об руку (это его привычка) и по временам разговаривает с окружающими, но чаще молчит и наблюдает. Это Кутузов. К нему подъезжают генералы. Остановимся на одном. Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на эфесе шпаги горит крупный алмаз. Но дороже всех алмазов слова, вырезанные на этой достопамятной шпаге. На ней написано: «Спасителю Бухареста!» Благодарный народ поднес этот трофей победителю при Обилейшти. Средний рост, ширина в плечах, грудь высокая, холмистая, черты лица, обличающие происхождение сербское: вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-округлого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка прочеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир!.. Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке: заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами. «Стой, ребята, не шевелись! дерись, где стоишь! Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет! В этом сражении трусу нет места!» Солдаты любовались такими выходками и бодрым видом генерала, которого знали еще с италиянских походов. «Тут все в беспорядке!» — говорили ему, указывая на разбитые колонны. «Бог мой! (его привычное слово), я люблю это: порядок в беспорядке!» — повторял он протяжно, как будто нараспев. Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался: переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали его с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим! Один из самых неустрашимых генералов, А. П. Ермолов, писал к нему: «Чтобы быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». Это был генерал Милорадович! Вызываемый на служение отечеству нарочными письмами прежнего главнокомандующего Барклая-де-Толли, он за два дня перед великим сражением, с суворовскою быстротою привел или, лучше сказать, привез из Калуги 15 000 набранных им войск.
