Артем Драбкин - «А зори здесь громкие». Женское лицо войны
В роте я, помимо всего прочего, исполняла обязанности комсорга. У меня была связь с политотделом полка. Они мне давали задания или даже скорее предупреждали: «Мы скоро выступаем, предупреди бойцов, что в лесу все заминировано». Я проводила разъяснительную работу с личным составом. Потом были такие ситуации — я видела, например, что на одного солдата вся рота сердится. Так я старалась разрешить конфликтные ситуации, всегда выручала, помогала бойцам. Помимо всего прочего, я составляла таблицы позывных и меняла их раз в сутки. После того как я составляла новые таблицы позывных, я с этими листочками обходила все батальоны и специальные подразделения и раздавала им эти позывные. Солдаты меня везде хорошо знали и везде приглашали в гости: «Заходи, попоем вместе!» — «Некогда! Работы много!» Я была пограмотнее других и опытнее, поэтому мне эту работу поручали.
Вообще я выжила, наверное, благодаря своему характеру. Это сейчас мой характер изменился, а тогда я была отзывчивая и добрая, очень улыбчивая. Характер был хороший, и мне было не тяжело жить на войне. В роте я была как старшая, и все девочки во взводе были хорошие. Были симпатии девочек к ребятам, были симпатии ребят к девочкам. Когда я ходила в штаб менять позывные, многие девочки просились со мной на полчасика — посидеть, поболтать с ребятами. Там был радиовзвод, а в нем радисты более культурные, более образованные ребята. Мы были очень дружной ротой, и нам хорошо служилось! В нашем полку была одна пара — девушка пришла к нам из минбата, стала встречаться с одним офицером и потом, после войны, вышла за него замуж. К нам на фронт приезжали артисты, даже Шульженко приезжала. У нас был агитвзвод в дивизии, там были очень хорошие девочки, очень хорошо пели и танцевали. В этом взводе были две сестры, блондиночки, одна из них потом в Пушкинский театр поступила. Хороший у нас был агитвзвод, молодцы. Даже были такие случаи — солдаты на марше измотались, уже сил нет идти дальше. Поднимаемся на возвышенность, а там нас встречает духовой оркестр! Сразу и силы откуда-то появлялись, и сразу становилось намного легче. Это все в основном политработники нам устраивали — это их работа. Так что они делали свое дело, не прятались. Один раз у нас палатку политотдела накрыло, и погибло сразу шесть человек, по-моему. Наши политруки по тылам не прятались, всегда были с солдатами. Одно целое мы были. Мне нравилась политработа: с моей точки зрения, политруки играли положительную роль. И к особистам мы тоже нормально относились. Наши особисты Доронкин и Иванов оба нормальные офицеры были. Никаких доносов, никаких конфликтов не было. Как-то у нас все спокойно было. Может быть, в пехотных батальонах что-то и происходило, но в районе штаба полка, в специальных подразделениях я никаких конфликтов, подсиживаний, доносов не видела.
Когда были большие переходы между боями, мы несли скатку, шпульку, аппарат, а они по 8 килограммов весят. Лето, жара — и этот груз надо нести. Мы же пехота! Но ничего, мы не жаловались, мы тогда были смелые. Командир взвода нами гордился. У меня был значок «Отличный связист» — всего у двух человек в полку был этот значок, и я им очень гордилась. Но после войны нас с мамой обокрали, украли все знаки и документы. Не разбирались, что там было, унесли все. Мне прислали сертификаты, подтверждающие получение наград, а самих наград у меня не осталось.
Под Синявино мы были в августе месяце 1943 года. Торф горел. Идешь-идешь и вдруг проваливаешься. Еще там были воронки, заполненные водой. И эти воронки до краев были заполнены трупами наших бойцов в белых маскхалатах, еще с зимы. Их, очевидно, туда просто сваливали, невозможно было эвакуировать их в то время. Немцы все в рупор кричали нам, агитировали: «Сдавайтесь!» — и обещали нам все блага. У нас тоже была очень хорошая переводчица, Ира Дунаевская, и она тоже занималась агитацией с нашей стороны. Кричали с их стороны русские, которые на сторону немцев перешли. Сколько их было!
Когда началось наступление на Финляндию, мы поняли, что это другой народ, не такой, как немцы. Во-первых, у них были «кукушки» — сколько от них гибло! Однажды полк был на марше, по холмам веревочкой вился. Вдруг видим — внизу, под холмом, двое финнов на конях выехали. Они, очевидно, нас заметили и меня с еще одной девушкой отрезали от остальных — все время перед нами бьют и бьют из винтовок. Не пройти. Очень долго нам пришлось лежать…
Чем немцы отличались от финнов? У каждой армии своя тактика. Мне кажется, что немцы были более жестокими. Наши ребята были великодушные — возьмут немца в плен и начинают из одного котелка кашу есть. А он им начинает показывать карточки, рассказывает о жене, детях — мол, «киндер». Никакого жестокого обращения с немецкими пленными я не видела, хотя мы и проходили концлагеря. А сожженные деревни мы и здесь, и в Прибалтике видели. В Плюссе был такой случай, что один немец на чердаке заснул, когда мы деревню заняли. Проснулся, а вокруг наши бойцы уже! Вот этого немца по деревне с позором прогнали, и плевали в него, и кулаками грозили. Но это были больше не наши бойцы, а местные жители, которые от немцев натерпелись.
В марте месяце мы были во Пскове, и там мы форсировали реку Великую по пояс в воде. Такая распутица была невероятная — солдаты шли след в след. Если остановится один солдат, то погибали все. Грязь была выше колена. Из еды — только сухари в мешках на передовую доставляли. Мы заняли позицию, забрались в землянку. И тут он как начал бить! И в нашу землянку попало. Нас всех раскидало. Все же, очевидно, не прямо в землянку попало… Я лежала в полной темноте, только держалась за чью-то руку — и по этому рукопожатию мы чувствовали, что оба еще живы. Потом раскопали нас… И после форсирования реки Великой нас, трех девчонок, отвели в тыл на отдых. Мы лежали втроем на солнышке, и у нас были страшно распухшие ноги. Мы лежали и не могли больше идти. Но ничего, отошли потом. Потом, когда полк стал отходить, уже шли сами.
Все время бои были сложные. Та же Финляндия. Мы идем по дороге, впереди гора, а на горе «кукушки». И так приходилось бежать, лавировать под пулями. Я почему-то запомнила только одно название из всех боев в Финляндии — Каукярвенхови. Ведь нам часто меняли маршрут движения, все деревни на пути и не запомнишь. Я не могу сказать, что обычный солдат-пехотинец много знал о том, что вокруг происходило, куда он шел и где он воевал. Ставили солдата на его место — и вперед. Чтобы он мог сказать, что за деревню он берет, где он стоит и какую деревню оставляет — этого он не мог знать.
Во время боев с финнами в 1944 году у нас был такой случай. У нас был один связист с Балтийского завода, Виктор Кореш. Пошли они на порыв линии вдвоем с Мишей, марийцем. Связи все нет и нет, и ребят нет. Потом вдруг связь появилась, но ребят все равно нет. Что такое? Мы кабель в руки и вперед, пошли на линию. Приходим к месту порыва и видим такую картину — Миша лежит убитый, а Витя Кореш без двух рук и в зубах держит концы кабеля. Как он смог это сделать? Может быть, он сначала связь наладил, а потом его так сильно ранило? Ниночка, наша санитарка, к нему подбегает. Он в сознании, все соображает. И говорит Нине: «Ниночка, я ведь тебя так любил». Очень мужественный парень был. Я не знаю, что с ним потом стало, выжил он или нет…
В Финляндии у нас еще погиб комсорг полка — он тогда был старшим лейтенантом. Случилось это так: ребята копали ячейки на опушке леса, а он там сидел на пеньке. И «кукушка» ему в рот прямо попала. Вот так, нет комсорга. Командир дивизии, полковник Соколов, тоже погиб под Выборгом во время артналета. Больше подробностей я не знаю. Дивизионное начальство мы знали, но с ними не общались тогда — мы все время были впереди, с полком.
В Прибалтике, в самом конце 1944 года, меня перевели в штаб корпуса. Я там была человек новый. Уже осень, место незнакомое. Я отдежурила и пошла в землянку. Иду по горе, а внизу лес. И вдруг по мне из леса как начали трассирующими бить! Я легла, долго лежала. Только поднимаюсь, опять огонь. Начала искать выход. Нашла ячейку и там спряталась. Вдруг слышу разговоры — ходят, ищут меня. Неприятное ощущение! Но они меня не нашли.
И еще было в Прибалтике — церковь там стояла на горушке. Наверное, в любой стране любая церковь на возвышенности ставится! И мы остановились на холме около церкви. А потом как перешли на другую сторону горы — боже мой! Там, очевидно, был танковый бой: и наши, и немецкие танки стоят подбитые. Не знаю, сколько их там было — штук триста, наверное? Никогда такого не видела!
В Прибалтике народ к нам относился неважно. Летом идешь — жара, трупы не убирают, запах ужасный. И служба у нас все-таки была тяжелая. Кто-то служил в артиллерии, кто-то в танковых частях, а мы в пехоте. Это значит, что у нас не было ни коней, ни саней — все на себе. А переходы были по 70 километров в сутки. Не было никаких повозок. Поэтому мы были худенькие, стройненькие. Ботинки с обмотками были у мальчишек, а у нас — кирзовые сапоги. Валенки фактически за один раз разваливались. В бане помыться — просто палатку раскинут, елочек под ноги набросают, душ включат, и мы этому были рады. Ну, какие еще условия могут быть на войне? На войне мы вообще не отдыхали, все время марши, подготовка к боям, бои. Может быть, командование специально маневрировало войсками, создавая видимость того, что нас очень много?
