Сергей Хрущев - Никита Хрущев
Юрий Александрович открыл добротную картонную папку, вернее, даже коробку, и сказал, что ему принесли 400 страниц и мы можем начинать над ними работать.
- Почему четыреста? А где же остальные? Где пленки? - забеспокоился я.
Просматриваю предложенный текст - редакция не моя, но это и не перевод с английского. Видимо, кто-то занялся этой работой помимо нас.
На первой странице кроваво-красные зловещие штампы: "Совершенно секретно", "Копии не снимать", "Подлежит возврату в Общий отдел ЦК". Юрий Александрович с улыбкой подталкивает пачку бумаг ко мне: берите, работайте. Мне же вспоминаются Расщепов, Титов, Мельников; нет никакого сомнения - продолжается та же игра. Как только я прикоснусь к этим листам, западня захлопнется, я никогда не смогу воспользоваться ни захороненной у Шумилова копией воспоминаний отца, ни копией, которую мне обещали прислать американцы. Обе они автоматически станут совершенно секретными, подлежащими возврату в Общий отдел ЦК.
Рада молчит.
- Но у меня забрали около полутора тысяч страниц, а здесь всего четыреста. Для компоновки книги нужно иметь весь исходный текст и магнитофонные пленки в придачу для сверки. Только тогда можно быть уверенным, что ничего не упущено, оригинальный текст не искажен, - объясняю я.
Скляров встревоженно смотрит на Моргунова. Моргунов молчит.
Собираясь в ЦК, я перечитал расписку Титова об изъятии материалов и переписал ее от руки. Показываю копию расписки. С ее помощью легче будет найти все материалы. Юрий Александрович высказывает искреннее удивление. О существовании расписки тут не знали. Скляров еще раз, теперь уже не очень уверенно, предлагает взять хотя бы четыреста страниц, а они займутся поиском остальных. Я вежливо отказываюсь. Разговор окончен, договариваемся созвониться... в сентябре.
Покинув здание ЦК и попрощавшись с Радой, я из телефона-автомата - так и быстрее и конспиративнее - звоню Розенталю в представительство "Тайма", осведомляюсь, не пришли ли из Гарримановского института обещанные распечатки. Оказывается, они уже в Москве. Договариваемся с Розенталем о встрече.
Вскоре в моей квартире вслед за сияющим Розенталем появился его водитель с большой картонной коробкой в руках.
- Мне ее не поднять, - объяснил Феликс Розенталь. - Здесь все, как мы и договаривались. Мои начальники из Нью-Йорка передают вам наилучшие пожелания и желают успеха.
Розенталь ушел. После длительного путешествия и стольких лет разлуки мемуары вернулись домой. Вот они, передо мной.
Открываю первую папку. Да, это, несомненно, тот самый текст: такие родные слова отца и моя пусть не профессиональная, но старательная редакторская правка:
"Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают, и не только спрашивают, но и рекомендуют записать свои воспоминания, потому что я и вообще мое поколение жили в очень интересное время..."
Так я снова получил это бесценное, надеюсь, не только для меня, историческое свидетельство...
На самом деле для работы мне не требовался ни экземпляр, похороненный в недрах ЦК, ни американская копия. Работать я собирался с материалами, хранившимися у Шумилова и Вити - Виктора Викторовича Евреинова, мужа моей покойной сестры Лены. К тому времени из Вити он превратился в солидного доктора наук, но работал там же, в "Химфизике", в институте теперь уже тоже покойного академика Семенова. Что мне требовалось, так это "прикрытие", ответ на вопрос: "Откуда все мое "добро" взялось?"
Я не забывал, как заверял своих собеседников в КГБ и расписывался в протоколах допросов в КПК, что у меня ничего не осталось, я полностью "разоружился", все сдал. Мыслишка о том, не притянут ли к ответу, если события отвернут в иную сторону, не раз приходила мне в голову.
Начался второй, заключительный период работы над воспоминаниями отца. Я поговорил с Лорой, мы пришли к выводу, что старая схема работы наиболее удобна. Надо только привести в работоспособное состояние технику. За прошедшие почти два десятилетия она здорово растрепалась. Починили магнитофон, купили новые наушники, благо, за эти годы они перестали быть редкостью. Машинка основное орудие труда Лоры - постоянно находилась в работе.
Наконец появились первые распечатки, и мы с женой Валентиной Николаевной, разделив драгоценные листки, взялись за карандаши. Дело стронулось, но на душе было неспокойно. Ведь работа, по существу, ведется по-старому - на полку, снова в расчете на будущее...
В те же дни я решил вернуться к своим запискам, вытащил из-за кровати заветный чемоданчик, отряхнул с него пыль, вынул слегка пожелтевшие от времени листки. Работал урывками: я стал заместителем директора, институтские заботы поглощали все время.
В хлопотах минул год, еще один, и я решил написать новое, третье письмо Горбачеву. В нем я информировал его об изменениях, происшедших за истекший год, обстоятельствах, складывающихся вокруг мемуаров отца. Теперь уже речь шла не о получении их из архивов, а о согласии на публикацию того, что лично мне удалось добыть. Передать письмо Рада предложила через другого помощника Михаила Сергеевича - Ивана Тимофеевича Фролова. Она с ним была хорошо знакома и теперь решила поделиться со мной своим заветным контактом в высшем эшелоне ЦК.
С Фроловым мы условились о встрече на последнюю неделю сентября 1989 года, уже не помню точно, в понедельник или во вторник.
Принял он нас очень тепло. Обещал при первой оказии доложить Горбачеву. Посетовал на то, что дело с воспоминаниями отца безобразно затянулось.
Памятуя историю со Скляровым, я проявил настойчивость: когда можно осведомиться о результате. На приветливом лице Фролова явно проступила озабоченность. Он стал вдруг сетовать на чрезвычайную загрузку Горбачева, непростую обстановку. Тут он замолк. Мы так и не поняли: непростую обстановку - где и в чем? В мире? В стране? В ЦК?
Прозвучала еще одна, как мне кажется, непроизвольная фраза:
- Вы себе представить не можете, что здесь делается!
Этого мы при всем старании представить себе не могли.
- Так что на этой неделе я Михаилу Сергеевичу доложить не смогу, произнес Иван Тимофеевич, - позвоните мне в начале следующей недели - во вторник, среду.
Выждав приличествующий срок, я набрал номер городского телефона Фролова в ЦК. Я поспел ко времени. Мой вопрос доложили Михаилу Сергеевичу и получили поддержку. Сам Горбачев не взял на себя ответственность за принятие решения, по поводу нашего письма "товарищи обменялись мнениями на Политбюро, одобрили идею опубликования воспоминаний отца", практическую реализацию поручили преемнику Яковлева на посту главного идеолога - вновь избранному члену Политбюро Вадиму Андреевичу Медведеву.
- Вот видите, все в порядке, - заключил наш разговор Иван Тимофеевич. - В ближайшие дни позвонят от товарища Медведева, и вы сможете договориться о начале работы. - Помедлив, он добавил: - Если они немного задержатся, то не волнуйтесь. У них там предстоят большие перемены, возможно, в первый момент будет не до вас.
Я не волновался, я был в восторге. Мне мерещились машинистки, редакторы, корректоры и в итоге - новенькие тома книг.
Потом я перечитал краткую биографическую справку о вновь избранном члене Политбюро и энтузиазма у меня поубавилось. Почему-то подумалось, что мне он не позвонит. Сам я звонить больше не намеревался: история со Скляровым многому научила. Переговоры с аппаратом затягиваются, как трясина. Звонки, переталкивание из кабинета в кабинет, где все время обещают, заверяют, но не решают.
Рассчитывать следует только на себя. В течение прошедших двух месяцев, августа-сентября 1989 года, обстановка вокруг мемуаров отца поменялась, одновременно "Огонек" и "Знамя" выразили желание опубликовать их. Однако все упиралось в цензуру, в то, хватит ли у нас сил прорваться сквозь нее. Загодя, с осени 1988 года, не дожидаясь похода к Фролову, я начал хождение по редакциям. Теперь в моем портфеле лежали не только воспоминания отца, но и моя собственная рукопись. К тому времени она обрела отчетливые очертания. Начал я со "Знамени", они недавно напечатали воспоминания Аджубея и поэтому представлялись мне посмелее других. И вот я поднимаюсь на третий этаж старого обшарпанного дома, спрятавшегося в глубине двора по улице Двадцать Пятого Октября, сейчас она переименована в Никольскую. Главный редактор журнала Григорий Яковлевич Бакланов был занят, но приветливая секретарша, тем не менее, без промедления проводила меня в кабинет.
Григорий Яковлевич разговаривал с посетительницей. Вид у него был затравленный, на него наседала полная дама с пухлой рукописью в руках. Наконец дама удалилась. Григорий Яковлевич, беззащитно щурясь, развел руками - вот как бывает.
На длинном светлого дерева столе для заседаний по-домашнему расставлены пестрые чайные чашки, на тарелке горкой лежали конфеты, рядом - пирожные.
