Владимир Малявин - Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)
Таким образом, для провинциальной элиты всегда существовали два пути: добиваться политической власти и с ее помощью укреплять свои позиции в обществе или, отвергая бюрократическую карьеру, быть вождем округи, опиравшимся на местные ресурсы.
Разумеется, выбор зависел от многих обстоятельств и в действительности никогда не был безоговорочным. В наибольшей степени на него влияла общая политическая ситуация в империи. В начале правления династии преобладал выбор в пользу первого пути, в конце династийного цикла – в пользу второго. На практике же обе тенденции всегда шли рядом, порождая и обусловливая друг друга. Их взаимодействие определило формы политической борьбы, особенности общественной позиции и сознания господствующих слоев империи. Все отложившиеся в историографической традиции императорского Китая нормы политической жизни, критерии оценки человеческого поведения, типические образы так или иначе суть проявления различных сил, вовлеченных в это взаимодействие. Наглядно выразилось оно в таком традиционном для политической культуры Китая противопоставлении, как «чистые», «бескорыстные» и «грязные», «алчные» служащие.
Распри среди служилых верхов позднеханьской империи, протекавшие под лозунгом противодействия «чистых» мужей «грязным» элементам в администрации и знаменовавшие борьбу за власть между регулярной бюрократией и могущественными временщиками, не могут быть сведены к противоборству двух четко очерченных лагерей и тем более двух качественно различных исторических сил. Речь идет о борьбе двух универсальных, не связанных с каким-либо определенным социальным слоем общественных тенденций, двух идеально выделенных, но слитых в реальности политических линий.
Эта борьба протекала внутри бюрократии, провинциальной элиты, отдельных служилых семей, отразилась в сознании каждого представителя привилегированных слоев общества. Победа евнухов не устранила бы корни раскола, что в равной мере относилось бы и к победе их противников, если бы им сопутствовала удача; с исторической точки зрения в этой борьбе не могло быть победителя.
По сути, такова была участь всех так называемых реформаторских движений в истории Китая. Тем не менее обе тенденции не были равноценны в глазах имперской элиты. Ее идеология и культура являют одностороннюю апологию идеала «чистоты», тогда как «грязное» начало скорее скрытно определяло общественную позицию служилых верхов империи. В этом смысле обе противоборствующие тенденции равно влияли на ход исторического развития Китая независимо от их соотношения в каждый конкретный момент.
Взаимодействие двух указанных начал общественной жизни отобразилось в ряде фундаментальных особенностей осмысления личности и человеческого удела в культуре служилых людей Китая: требовании постоянного «превозмогания грязного мира», презумпции возможности внезапного достижения морального совершенства и столь же внезапной его утраты, постоянной угрозе превращения «чистых» мужей в «грязных» и непоколебимой вере в обратную метаморфозу. Вместе с тем можно предположить, что исторически имперская государственность представляла собой баланс двух линий социальной эволюции, что нашло выражение в преимущественно регулятивном характере ее политики и одновременно позволило ей сохранить свою автономность. Отсюда и немалая гибкость (несмотря на кажущуюся застойность) имперского порядка, способного в мистифицированной форме откликаться на исторические перемены и интегрировать в себя естественно возникавшие тенденции в социально-политической структуре.
Весьма вероятно, что здесь кроются исторические корни основополагающих для китайской мысли категорий «всепроницающих перемен» и «срединного пути», согласно которым противоположности являются необходимым условием осуществления «всепроницающей полноты дао». Понятие всепроницающей движительной силы перемен, неисчерпаемого средоточия мира свидетельствует об общей основе двух указанных тенденций исторического развития в Китае. В представлениях о человеческой личности это выразилось в характерном для китайской культуры идеале гармонического всеединства жизни, интегрального духовно-телесного состояния мудреца.
Описанная модель эволюции общества в раннеимператорском Китае не исключала поступательного движения, хотя и весьма своеобразного. Несмотря на то что возвышение «сильных домов» знаменовало процесс феодализации древнекитайской империи, несмотря на ряд черт, сближающих послеханьский период китайской истории с историей раннесредневековой Европы (натурализация хозяйства, ослабление центральной власти, нашествие кочевников, распространение мировых религий), в Китае не сложилось феодального общества, подобного европейскому, как никогда не существовало в нем и ничего подобного рабству в античном мире Запада. Исторический процесс в Китае следует, очевидно, описывать в иных категориях.
Одной из наиболее значительных попыток выделить закономерности исторического развития императорского Китая является уже известная нам концепция «общины сильных домов» М. Танигавы1. Гипотеза японского историка претендует на объяснение существенных сдвигов, происшедших в социально-политической структуре Китая после гибели ханьской империи и связанных с формированием раннесредневековой аристократии.
М. Танигава усматривает различия между деревенской общиной и «общиной сильных домов» в их отношении к государству: для первой власть императора являлась внешней силой, тогда как во втором случае союз «сильных домов», господствовавших в общинах, узурпировал прерогативы государственной власти. Трансформация общины может быть описана, согласно М. Танигаве, как «процесс расширения ее политической автономности, представленной аристократией» [Танигава, 1976, с. 294].
По мнению единомышленника М. Танигавы Ё. Кавакацу, существовавший с III в. институт «деревенских категорий» означал, по сути дела, проекцию внутриобщинных отношений на сферу политики, так что государственный строй в послеханьское время превратился в «политическое выражение общины сильных домов» [Кавакацу, 1970, с. 121].
Автономность аристократии перед лицом императорской власти обеспечивалась, как считают М. Танигава и Ё. Кавакацу, апелляцией к «деревенскому мнению» и «чаяниям народа». «Социальная основа аристократии Шести династий, – подчеркивает М. Танигава, – заключалась не в крупной земельной собственности, как было принято думать раньше, но... в утверждавшемся ее моральными усилиями мире всеобщности» [Танигава, 1976, с. 295]. В характерных для императорского Китая отсутствии прямой зависимости между социальным статусом и землевладением и примате общинного уклада над частнособственническим историки киотоской школы видят главное отличие средневековой Европы и ее феодальной знати от средневекового Китая и его аристократии, в первую очередь несшей миссию «культурного воспитания» и «политического руководства» [Кавати, 1970, с. 483].
«Общинная теория» М. Танигавы и его последователей вызывает возражения по нескольким пунктам.
Во-первых, нельзя согласиться с тезисом о самостоятельной роли общины в истории императорского Китая, ибо в послепервобытную эпоху способ включения общины в общественную систему и ее место в ней определялись не самой общиной. М. Танигава упускает из виду, что именно империя сформировала общину такой, какой она была в имперскую эпоху – эксплуатируемым придатком бюрократического аппарата и одновременно (в качестве реакции) формой защиты от нажима государства. Явно недооценивает он и значение классовых отношений как фундамента местного общества.
Во-вторых, главный атрибут аристократии – наследственный статус – не был связан с поддержкой общины и появился лишь после того, как «деревенское мнение» окончательно оторвалось от своей исторической основы.
История аристократии есть история превращения аморфного слоя местных магнатов в круг бюрократической элиты, до некоторой степени независимый от императорской власти. С конца III в. аристократы решительно противопоставляли себя провинциальным магнатам – «деревенщине» в их глазах. Не случайно ряд японских синологов рассматривает аристократию как «паразитический мандаринат», обязанный своими привилегиями государственной службе.
Т. Яно рисует формирование аристократии как процесс консолидации слоя чиновной знати за счет притока в бюрократию провинциальной элиты [Яно, 1976, с. 362]. Из различия между местными магнатами, опиравшимися на свои частные ресурсы, и аристократами, потерявшими связь с родными местами и стремившимися восполнить отсутствие прочной материальной базы идеальными факторами, он выводит основные черты общественной позиции чиновников-аристократов – от претензии на культурную исключительность до политического оппортунизма, стремления любой ценой удержаться на службе. В движении «чистой» критики Т. Яно видит лишь борьбу служилой знати за свои традиционные привилегии и отказывается признать за ней решающую роль в формировании института личных категорий после краха империи.
