Юрий Рубцов - Генеральская правда. 1941-1945
— Ты мне говорил на неоднократные мои заявления, что надо кончать с Хрущевым.
Стоящий на трибуне пытается убедить, что он имел в виду не снятие Хрущева с должности, а ликвидацию поста первого секретаря ЦК (при Сталине такой должности не существовало).
Жуков:
— Ты не крути, тов. Булганин, если хочешь быть честным человеком[317].
Ах, с каким удовольствием воспринял бы эту картину почивший неполные пять лет назад «отец народов»! Ничего, что в зале собрались «борцы» со сталинизмом, о, они отлично усвоили этот погромный стиль, утвердившийся еще с 30-х гг. под маркой «товарищеской критики». Никакой пощады, никакой снисходительности к оступившемуся, будь он хоть твоим товарищем по партии.
Булганина долбят злобными репликами, вопросами, анонимными голосами с места, уличают во лжи, противоречивости, неискренности. Его заставляют открестится от Молотова, Маленкова, Кагановича. Николай Александрович — тоже тертый калач, сам не раз бывал на таких партийных судилищах, правда, в качестве охотника, а не дичи. Он понимает, что упорствовать — значит, лишь дополнительно вызывать на себя огонь. И вот уже члены пленума узнают из его уст, что никогда ничего общего с членами «антипартийной группы» он не имел. С Молотовым, оказывается, всегда спорил, Кагановича не переваривал. С Маленковым, правда, одно время дружил, но той дружбе из-за идейных разногласий давно пришел конец.
Без конца прерываемый хамскими (иначе не скажешь) репликами Булганин пытается предстать рядовым партийным бойцом, быть может, это позволит вернуть благожелательное отношение к себе:
— Я верю в то, что пленум своим решением укрепит еще больше нашу партию, нашу силу... (Голоса: В этом можно не сомневаться)
...Пленум укрепит наше единство, нашу сплоченность... Что касается меня, то заверяю вас, дорогие товарищи, что вместе с вами я хотел бы бороться за дело партии, за ее генеральную линию, за ее могучие творческие силы... (Голоса: Не верим.)
...За ее единство, за ее сплоченность... (Голоса: «Раньше надо было думать».)
.. .За ее дальнейшие еще большие успехи на благо нашего советского народа, на благо нашей партии[318].
Но оратору не дают так просто сойти с трибуны. Напоследок в адрес раздавленного Булганина все тот же Жуков бросает реплику: «Приспособленец».
25 июня Булганин вторично попросил слово. Он признал, что «товарищи Маленков, Каганович, Молотов ведут работу против партии и Центрального Комитета на протяжении всего времени, как пришел в ЦК тов. Хрущев. Вели и продолжают вести». То есть оратор не просто отмежевывается от своих недавних единомышленников, но прямо поддерживает выгодную Никите Сергеевичу версию о том, что разногласия старых членов Президиума с Хрущевым лежат не столько в идейной плоскости, сколько в личной неприязни к первому секретарю ЦК. Характерно, что прерывать оратора с мест перестали, а если реплики и звучат, то только одобрительного плана. А Булганин все более впадал в раж саморазоблачения: «Товарищи, раз я попал в это болото, то должен держать ответ. Я по-большевистски (то есть безропотно, что ли? — Ю.Р.) приму любое ваше решение». А дальше уже и идти некуда: седовласый, 60-летний человек униженно обещает «быть впредь умней»[319].
И зарабатывает одобрительную реплику маршала Жукова: «Лучше поздно, чем никогда. Перед партией покаяться никогда не поздно».
Знал бы, Георгий Константинович, что не пройдет и четырех месяцев, как тем же крестным путем доведется пройти уже ему. И каково будет ему слышать из уст тех же самых участников июньского пленума призывы покаяться перед партией «пока не поздно».
Решением пленума ЦК первые заместители главы правительства Молотов, Маленков и Каганович, а также секретарь ЦК Д.Т. Шепилов были выведены из руководящих органов партии и освобождены от государственных постов. Для Булганина же было сделано исключение. С учетом того, что в ходе пленума он признал и осудил свои ошибки, помог разоблачить «фракционную деятельность антипартийной группы», было признано возможным ограничиться объявлением Булганину строгого выговора с предупреждением. Правда, менее чем через год он был удален с поста главы правительства, в течение неполных двух месяцев возглавлял правление Государственного банка СССР, а затем был отправлен в провинцию — председателем Ставропольского совнархоза. Его вывели из состава Политбюро ЦК, а в 1960 г. уволили на пенсию.
26 ноября 1958 г. указом Президиума Верховного Совета СССР Булганин был понижен в воинском звании до генерал-полковника и в декабре 1959 г. уволен с военной службы в отставку.
Очерк 8
ПРОТОТИП СИМОНОВСКОГО ГЕРОЯ
Последние свои годы Давид Иосифович Ортенберг, невзирая на солидный возраст, приближавшийся к девятому десятку, появлялся в редакции «Красной звезды» довольно часто. Ее легендарный редактор самых первых, самых тяжелых лет войны, он словно компенсировал почти полувековое отлучение от газеты энергичными творческими контактами. Приезжал на троллейбусе сам, без провожатых, с несколькими пересадками, хотя попроси он прислать служебную машину ему, конечно, не отказали бы. Непоказная скромность с годами ему не изменяла.
Поднявшись к нам в военно-исторический отдел, маленький, сухонький, он снимал видавшую виды шляпу-«сеточку», если было лето, или столь же испытанный временем треух, если зима, прилаживал на спинку стула палочку и опускался в глубокое кресло. Но тут же спохватывался, просил подать руку, извинялся, поскольку больные ноги не позволяли самостоятельно выбраться из сковывающих кресельных глубин, а кипучая натура требовала свободы движений. Устраивался, наконец, на краешке жесткого стула и доставал из хозяйственной сумки стопку бумаги.
— Вот принес очерк, посмотрите, подойдет ли?
Автор он был желанный, проверенный, да и что греха таить, из одного уважения к Давиду Иосифовичу в отделе «дотянули» бы любой его материал. Но всякие попытки с ходу развеять его сомнения и тревоги он мягко отвергал и настойчиво просил прочитать рукопись непременно в его присутствии, чтобы услышать, пригодна статья или нет.
Читал я, точнее, едва не по каждому слову разбирал принесенное Ортенбергом, и невольно припоминал его сетования на знаменитую эренбурговскую «Корону» — портативную машинку, на которой Илья Григорьевич в войну отстукивал свои материалы. «Ох, и намучились мы с ними, — вспоминал как-то мой именитый гость, — и редакторы, и линотиписты». Сам Давид Иосифович работал не на «Короне», а на «Оптиме», но, сдается, была она родной сестрой машинке Эренбурга. Буквы прыгали, а то время от времени и вовсе пропадали, строки наползали друг на друга... Но, как в свое время главный редактор «Звездочки», мы тоже были готовы сносить и не такие неудобства. Потому что, если в 1941 г. «это был — Эренбург», в наши, 90-е, это был — Ортенберг!
Тот Ортенберг, стиль которого нельзя было спутать ни с чьим: живой разговорный язык, меткость оценок и выдававшие острую память детали, драгоценные детали — белый хлеб журналистики. Нам, краснозвездовцам 90-х, к счастью, хватало разума, пусть и не до конца, понять, какого калибра
был этот человек. Одно сознание, что сидящий перед тобой не по годам подвижный и бурлящий творческими замыслами человек наставлял на журналистский путь летописцев Великой Отечественной, внушало к Ортенбергу особое почтение.
Справедливо замечено, что звездный час «Красной звезды» и ее главного редактора пришелся на военные годы. Авторитет газеты тогда не знал границ. Шло это во многом от того, что в ней сотрудничали первоклассные писатели и поэты — целая литературная рота из 114 членов Союза писателей. Конечно, далеко не все члены союза, работавшие там и не работавшие, соответствовали этому высокому званию — писатель. Но имена лучших говорят сами за себя: Михаил Шолохов, Алексей Толстой, Константин Симонов, Андрей Платонов, Василий Гроссман, Илья Эренбург, Евгений Воробьев, Илья Сельвинский, Алексей Сурков, Николай Тихонов, Евгений Габрилович...
Однако писатели и поэты трудились ведь не только в «Красной звезде», но и в «Правде», «Известиях», «Комсомолке». И подчас не менее, а куца более маститые. Но выходило словно по поговорке: тех же щей да пожиже влей — авторитет в воюющем народе был у этих газет не тот.
В чем же дело? Пожалуй, все же в том, что главным редактором в «Звездочке» оказался именно Ортенберг. Он не был, да и не тщился никогда ни стать, ни выглядеть беллетристом. Его влекли не вымышленные герои, а их живые прототипы. Он был без малейшего преувеличения прирожденным газетчиком: подвижным, стремительным, восприимчивым к любой неказенной теме, остро чувствующим, что именно может стать гвоздем номера.
