Евгений Тарле - Северная война и шведское нашествие на Россию
Допрашивать Апостола и разбираться в диковинных предложениях Мазепы царь поручил графу Головкину. Этот выбор едва ли был случайным. Головкин ведал немалое время "делами малороссийскими" и тут, в Лебедине, мог быть наиболее осведомленным в этих делах из всей тогдашней свиты царя. Но, кроме того, на Головкине лежала ответственность, может быть не целиком, а отчасти, за убийственную по своим вредным последствиям ошибку в деле Кочубея и Искры. Он был одним из двух наиболее ответственных лиц, виновных в этом непоправимом промахе, другим был сам царь. Во всяком случае, если бы в этом кровавом деле Головкин не писал свои доклады царю под диктовку изменника, если бы у него хватило проницательности, чтобы разглядеть, где правда, то много несчастий было бы предупреждено. Поэтому Петр имел все основания считать, что уж на этот раз Мазепе не удастся обмануть Головкина, которого он так ловко обошел в первый раз.
Головкин имел с Апостолом большой разговор. По существу, канцлер сделал вид, будто считает предложение гетмана серьезным. Но речь шла о двух условиях. Первое условие ставил Головкин, и оно оказалось неприемлемым для Мазепы; второе ставил Мазепа, и его принял Головкин (точнее, сделал опять-таки вид, будто принял). Головкин ставил условие, чтобы Апостол доставил от Мазепы какие-нибудь серьезные письменные документы, потому что устные предложения дело неверное. Апостол говорил о том, что Мазепа просит, чтобы его амнистия, которую ему обещают, была гарантирована иностранными державами. Сохранилось письмо графа Головкина к Мазепе, писанное из Лебедина и помеченное 22 декабря 1708 г., в котором выражается согласие на его «кондиции». В этом письме говорится, что хотя письменных документов и нет, но так как за время этих переговоров (уже после Апостола) прибыл еще тоже бежавший от шведов другой полковник — Игнат Галаган и привез повторное предложение, то этого достаточно. Изъявлялось согласие и на иностранных «гарантеров» будущей амнистии, обещанной Мазепе.[380] Из этих переговоров в конце концов ничего не вышло и выйти не могло.
Вся эта история и особенно письмо Головкина не оставляют сомнения, что если Мазепа делал свое предложение серьезно, под влиянием впечатления полного провала своего изменнического дела, то ни Петр, ни Головкин абсолютно ему не верили и хотели лишь получить документальные доказательства его новой «обратной» измены для дальнейшей борьбы против изменника. Еще сам Мазепа, этот старый украинско-польский интриган, хитрый шляхтич, состарившийся в затейливых поисках, устройствах западни, крестных целованиях, лжесвидетельствах, зароках и клятвах, «гарантиях» и перестраховках, мог всерьез верить, что Петр пойдет на такое нелепое предложение: затевать переписку с иностранными державами и просить их быть «гарантерами» и поручителями перед Мазепой, что он, царь, в самом деле сдержит обещание и помилует Мазепу, если тот «захватит» короля Карла. Петр, человек громадного кругозора, большой глубины и тонкости дипломатической мысли, освоивший порядки и обычаи европейской политики, хорошо знал, что такие дела, как предлагаемое Мазепой, еще изредка делаются, но готовятся по секрету, а не с предварительными дипломатическими переговорами о каких-то «гарантиях». Вся бессмыслица требований гарантии и «гарантеров», разрушавшая уже наперед малейшую возможность сохранения тайны для предлагаемого предприятия, прямо бросалась в глаза. Головкин писал свое письмо Мазепе с единственной целью: поймать в ловушку Мазепу, получив от него документальные доказательства его нового предательства. Ни одной минуты, конечно, ни царь, ни Головкин не относились серьезно к этим пробным шарам и зондированиям почвы со стороны презренного предателя.
Но если и речи не могло быть о серьезном отношении Петра или Головкина к новой затее Мазепы и если ни малейших реальных последствий это предложение иметь не могло, то никак нельзя сказать, чтобы оно было лишено в глазах историка своего значения. Оно в высшей степени характерно как показатель глубокого разложения в лагере мазепинцев.
Эта выходка Мазепы не была с его стороны мистификацией: посылка Апостола и Галагана к Петру с дважды повторенным предложением была доказательством того, до какой глубины полной паники и растерянности доходил минутами, старый предатель, больше всего сокрушавшийся и подавленный, по словам шведа Адлерфельда, его наблюдавшего, именно народной войной, сопротивлением населения Украины шведскому нашествию и, прибавим, прогрессировавшим разложением в своем стане. Он бросался из стороны в сторону. Предлагал царю захватить Карла XII и писал почти одновременно Станиславу Лещинскому, умоляя его поскорее идти на помощь к Карлу на Украину. Тут к слову заметим, что некоторое время в Европе придавали измене Мазепы очень большое значение, и многие были уверены, что шведские сообщения об отпадении всей Украины от России правильны. Даже осторожный и недоверчивый ни к шведским, ни к русским официальным сообщениям английский посол в Москве Витворт уже начал в своих секретных донесениях в Лондон величать бывшего гетмана: "мистер Мазепа".[381] После Полтавы Иван Степанович превратился для англичан снова просто в Мазепу.
14
Казаки и взводы регулярной конницы тревожили шведов в Ромнах, где была королевская ставка, а Мазепа, сидевший теперь (в декабре 1708 г.) в Гадяче, был в панике от этих наездов и просил о спасении. Гилленкрок решительно не советовал королю уходить из Ромен. Но Карл пожелал идти.
Пошли из Ромен в Гадяч. Сейчас же, едва шведы вышли из Ромен, жители Ромен, казаки и отряд, посланный Шереметевым, заняли окрестности города. В Гадяч шведы дошли, измученные страшным морозом, когда уже наступала ночь 28 декабря. Шведская документация рисует картину, которую стоит запомнить. "Авангард подходил к Гадячу, как раз когда наступил ужасающий мороз. Поэтому все старались протиснуться вперед, чтобы найти в городе защиту и теплое пристанище, вследствие чего у единственных ведущих в город ворот возникла жестокая суматоха, которая еще, более увеличилась подходившими орудиями и обозными повозками. Люди, лошади, повозки в конце концов образовали один клубок, и только незначительной части войск удалось войти в город, в то время как большая часть должна была провести ночь в снегу, на морозе, под открытым небом".
Но даже и следующий день и отчасти следующую ночь тысячи людей, высокопоставленных и простых, солдат и офицеров, должны были провести под открытым небом и нажили себе в эти часы те болезни, от последствий которых должны были потом мучиться всю жизнь.
В эту ночь скончалось от холода от 3 до 4 тыс. человек. Можно было видеть замерзших кавалеристов, сидевших на своих лошадях, пехотинцев, которые крепко примерзли к деревьям и к повозкам, к которым они прислонились в последний момент своей жизни. Пищи было мало, но нашлась в большом количестве водка, однако злоупотребление ею в таких условиях значительно ускоряло гибель шведов. "Но в самом городе ужасающие сцены были, если только это возможно, еще страшней. Одна треть города сгорела, а остальные две трети были далеко не в состоянии приютить целую армию. Почти каждый из этих домов превратился в лазарет, где хирурги были заняты отпиливанием замерзших частей тела или по крайней мере оперированием их. Проходившие по улице ежесекундно слышали вой несчастных и видели лежащие перед домами там и сям отрезанные части тела. А по улице встречались больные, которым не удалось нигде найти пристанища и которые ползали по земле в немом отчаянии или в припадке сумасшествия".[382]
Из Гадяча приходилось вместе с тем уходить, потому что русские, не переставая, продолжали тревожить нападениями. Русские тоже страдали от холода, но были гораздо теплее одеты: в полушубки, а не в наворованное еще в Саксонии дорогое, но совсем уже истрепанное сукно, как у шведов, и питались они несравненно лучше: крестьяне охотно давали своим все припрятанное от шведов в ямах или в соседних лесах, да и продовольственные запасы у Шереметева были теперь лучше, чем когда шли из Литвы в Северскую Украину.
Понятовский, верный спутник Карла XII, точно так же решительно ничего не понял в умышленной зрело обдуманной ловушке, в которую попал его друг и повелитель, уводя свою армию из Ромен в Гадяч. Ужасы этого перехода описывает и он. "Перед тем, как прийти в Гадяч, шведы потеряли три тысячи человек замерзшими, а кроме того, всю обозную прислугу и много лошадей, вследствие чего разорение всей армии давало себя чувствовать более, чем когда-либо. Люди, мужчины и женщины, лошади погибали безнадежно… Все-таки король пришел вовремя в Гадяч, чтобы заставить московитов удалиться".[383]
Понятовский не понимает, что Шереметев вовсе и не собирался брать Гадяч, а лишь производил мнимые приготовления к атаке, чтобы побудить Карла покинуть Ромны и чтобы затем занять их русским отрядом. Такие искренние обожатели Карла XII, как Понятовский, были в окружении короля столь же вредны, как царедворцы и льстивые приспешники вроде Акселя Спарре или немецкого изменника и перебежчика от русских бригадира Мюленфельса. Карл, лихой организатор налетов на врага, талантливый тактик, но очень посредственный стратег, не переставал в русском походе попадать впросак, ничего решительно не понимая в русской стратегии. А льстецы и приспешники, к коим порой присоединялся по карьеристским соображениям и сам фельдмаршал Реншильд, не переставали поддакивать и расхваливать своего "юного героя", который в эти роковые для него и для его армии месяцы выбирался из одной западни, поставленной русским командованием, лишь затем, чтобы попасть в другую. И все хорошо: русские уклоняются от боя, бегут, всюду победа!.. И в Гадяче «победа» и в Веприке «победа», и так от «победы» к «победе» шведская армия шла и пришла к трагедии в Полтаве, к позору в Переволочной, к своему бесславному концу.
