Евгений Анисимов - Женщины на российском престоле
Мы помним, что императрица Елизавета выбрала Фике в жены своему племяннику еще и потому, что у той не было и, как полагала Елизавета, не будет своей «партии» в России. Поначалу расчеты императрицы оправдались – и в своих мемуарах Екатерина много и с горечью пишет о почти полном одиночестве в первые годы замужества. Но после рождения сына, когда контроль над великой княгиней ослаб, ситуация стала меняться. Благодаря некоторым придворным – особенно вернувшемуся из Польши Сергею Салтыкову, который по части интриг был «настоящий бес» (слова Екатерины), и Льву Нарышкину – она тайком выезжает из дворца, чтобы повидаться с друзьями, которых становится все больше, повеселиться, поговорить о делах. С ее политическими суждениями, которых она не скрывала, начинают считаться первейшие вельможи елизаветинского двора, такие как Шуваловы, фельдмаршал С. Апраксин, вице-канцлер М. И. Воронцов, братья Алексей и Кирилл Разумовские, а также канцлер Бестужев.
Именно он, видя, что Екатерина умна и имеет характер в высшей степени твердый и решительный, первым решился втянуть великую княгиню в свою политическую интригу. В середине 1750-х годов здоровье Елизаветы ухудшилось, и канцлер понимал, что приход к власти Петра III для него, последовательного врага Пруссии, означает конец. Поэтому он и сделал ставку на Екатерину, увидев в ней сильную личность. Себе же Бестужев отводил роль наставника и руководителя Екатерины. Он старался понравиться великой княгине: помог ей наладить тайную переписку с матерью, всячески покровительствовал ее бурному роману с красавцем Станиславом Августом Понятовским, приехавшим в Петербург в 1755 году.
Бестужев и Екатерина опасались, что императрица Елизавета, умирая, подпишет завещание в пользу цесаревича Павла и сделает кого-то из Шуваловых регентом при малолетнем императоре, отстранив тем самым от престола и Петра и Екатерину. Канцлер составил проект манифеста, согласно которому к власти приходила Екатерина как регентша при императоре Павле, а он, Бестужев, получал пост президента всех главных коллегий и командующего всеми гвардейскими полками. Честолюбивый канцлер, предлагая свой план Екатерине, не подозревал, что имеет дело со сложившимся политиком, не нуждавшимся в обучении и покровительстве, и что честолюбие великой княгини уже давно пышет жарким пламенем…
«Я буду царствовать или погибну»
За два месяца до смерти, в сентябре 1796 года, Екатерина писала Гримму: «Царствовать или умереть! – вот наш клич. Эти слова надо бы с самого начала выгравировать на нашем щите.
Теперь уже слишком поздно…» Императрица не лукавит, она просто забыла, что этот девиз был выгравирован на ее невидимом щите уже сорок лет тому назад. В письме английскому посланнику Ч. Г. Уильямсу 12 августа 1756 года великая княгиня подробно рассказывала, как она будет действовать в день и час смерти императрицы Елизаветы, если Шуваловы попытаются возвести на престол Павла и устранить от власти ее с мужем. Вспоминая короля Адольфа Фредрика, ограниченного в своих правах ригсдагом, она пишет: «Вина будет на моей стороне, если возьмут верх над нами. Но будьте убеждены, что я не сыграю спокойной и слабой роли шведского короля и что я буду царствовать или погибну».
Это было кредо двадцатисемилетней женщины, уже давно мечтавшей о короне. Уильямс был ее самым близким политическим приятелем, он постоянно снабжал великую княгиню деньгами, и в письмах к нему она откровенно раскрывала все свои планы по будущему захвату власти. Детали их теперь уже не так важны и интересны, ценнее другое – письма к Уильямсу показывают нам ту Екатерину, которой нет в ее мемуарах и трогательных рассказах о ненавязчивой агитации среди старушек петербургских салонов. Здесь она предстает в новом обличии: цинична, расчетлива, смела, готова на многое ради власти и безмерно честолюбива. Читая эти письма, вспоминаешь одно ее шутливое признание принцу де Линю, которое она сделала при виде своего мраморного бюста в Эрмитаже: «Я не могу пройти мимо него без того, чтобы у меня не расшевелилась желчь. В выражении его… что-то нахальное, именно то, что плохие живописцы и скульпторы называют величественным видом». Вот нахальством-то и веет от писем великой княгини к английскому посланнику. Впрочем, может быть, без этого свойства ничего в политике и не достигнешь?
Дебют Екатерины-заговорщицы оказался крайне неудачным: Елизавета поправилась, сговор Бестужева и Екатерины был раскрыт, и хотя следователям ничего не удалось раскопать о проектах старого канцлера и молодой предприимчивой дамы (Бестужев, к счастью для себя самого и Екатерины, успел уничтожить их переписку), дела обоих пошли как никогда плохо. Весной 1758 года Бестужев был лишен должности и сослан в деревню, сочувствовавший заговорщикам фельдмаршал Апраксин умер на допросе в августе 1758 года, Понятовский и Уильямс были высланы за границу, а близкий Понятовскому Иван Елагин – в Казанскую губернию. Петр окончательно отвернулся от жены, избегая ее, как чумную.
«Бедная великая княгиня в отчаянии…», «дела великой княгини плохи…» – вот рефрен донесений иностранных дипломатов о Екатерине после падения Бестужева. Несколько месяцев она находилась в совершенной изоляции, фактически под домашним арестом, на грани истерики, писала императрице, прося доставить ей «неизреченное благополучие увидеть очи Вашего императорского величества». Но Елизавета молчала. Вконец отчаявшись, Екатерина прикинулась умирающей, духовник исповедовал ее… Уловка удалась, аудиенция в виде беспротокольного допроса все-таки состоялась, и Екатерина сумела, мобилизовав весь свой ум и всю волю, оправдаться перед высоким следователем, растопив сердце императрицы просьбой отправить ее в Германию к матери, если здесь, в России, ей совершенно не доверяют и держат за преступницу. Это был сильный ход, и императрица Елизавета на него попалась – в мае 1759 года великой княгине было разрешено бывать в обществе. Императрица же после этого эпизода пришла к выводу, что племянник ее дурак, а его жена очень умна.
Опаснейшая угроза для Екатерины миновала, но ей по-прежнему приходилось нелегко: она переживала тяжелую драму расставания со Станиславом Августом, который был вынужден покинуть Россию. «Нетерпеливый человек, – так она называет Понятовского в одном из писем 1758 года к Ивану Елагину, сосланному к тому времени в деревню, – уехал уже месяц тому назад, и скука и горесть моя велика, надежду имею на его возвращение». Но шли месяцы, потом год, другой – Станислав Август не возвращался, да как будто и не делал к этому никаких попыток.
А между тем жить в одиночестве, среди врагов и чужих, так трудно. Но тоска Екатерины постепенно стихает, скука незаметно улетучивается, и в 1760 году у нее появляется новый любовник – красавец, воин, сорвиголова отчаянной смелости: Григорий Григорьевич Орлов, двадцатипятилетний артиллерийский капитан, только что вернувшийся с войны в Пруссии, один из пяти братьев Орловых, известных своими подвигами на поле брани и успехами среди петербургских дам.
Орлов оказался подлинной находкой для Екатерины: за его широкой спиной можно было надежно спрятаться от невзгод жизни. Она обрела счастье в любви к нему – Орлов, настоящий рыцарь, мог за свою возлюбленную пойти в огонь и воду. Важно, что он был не придворный ловелас и повеса, как Салтыков, не иностранец – чужак для русских, как Понятовский, а природный русак, офицер, с которым водил компанию весь Петербург; он имел множество друзей, собутыльников, сослуживцев, его любили как доброго малого, веселого, щедрого – ведь в его распоряжении находились деньги артиллерийского ведомства, которые он, разумеется, тратил не только на изготовление новых артиллерийских фур…
В 2 часа пополудни 25 декабря 1761 года умерла императрица Елизавета Петровна. Никаких сюрпризов под конец своей жизни она не приготовила, а мирно простилась с Екатериной и Петром, прося наследника любить маленького сына. Без всяких проблем великий князь стал императором, а великая княгиня – императрицей. Но тревога за будущее не исчезла. Как писал французский дипломат Бретейль, большинство горевали в душе, питая к будущему императору не любовь, но страх и робость, все трепетали и спешили заявить ему свою покорность прежде, чем императрица закроет глаза…
С тех пор как мы расстались с Петром Федоровичем, мало что изменилось. Он стал уже взрослым человеком, в куклы не играл, муштровал теперь не лакеев, а воспитанников Кадетского корпуса и вывезенный из Голштинии отряд; пил довольно сильно, уже не таясь, как прежде, много играл на скрипке и в обществе вел себя так, что все дипломаты в один голос говорили: «Такой император долго на престоле не усидит».
Еще в 1747 году, когда Петру было девятнадцать лет, прусский посланник Финкельштейн провидчески писал Фридриху II, что русский народ так ненавидит великого князя, что тот рискует лишиться короны, даже если она естественно перейдет к нему после смерти императрицы. Когда же в 1761 году Петру исполнилось тридцать три года, француз Лафермиер писал о нем то же самое: «Великий князь представляет поразительный пример силы природы или, вернее, первых впечатлений детства. Привезенный из Германии тринадцати лет, немедленно отданный в руки русских, воспитанный ими в религииивнравах империи, он и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем другим… Никогда нареченный наследник не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа, и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства».
