Роберт Грэйвс - Я, Клавдий (1)
ГЛАВА XXVI
Сеян отправил Тиберию послание, где просил вспомнить о нем, если Ливилле будут искать мужа; он, конечно, всего-навсего всадник, но был случай, когда Август хотел отдать за всадника свою единственную дочь, и, если на то пошло, у Тиберия нет более преданного слуги, чем он. Он вовсе не стремится стать сенатором, его вполне устраивает теперешний пост бдительного стража, охраняющего жизнь своего благородного господина императора. Сеян добавил, что этот брак был бы серьезным ударом по партии Агриппины, где его считают самым злейшим врагом. Они побоятся применить насилие к оставшемуся в живых сыну Ливиллы от Кастора - молодому Тиберию Гемеллу. Недавняя смерть его брата-близнеца, писал Сеян, лежит на совести Агриппины. Тиберий милостиво ему отписал, что не может пока дать положительного ответа на его просьбу, хотя и чувствует себя многим обязанным ему. Он не думает, что Ливилла, оба мужа которой были из самых знатных родов Рима, будет довольна, если Сеян останется всадником, но если одновременно повысить его в ранге и принять в императорскую семью, это у многих вызовет зависть и тем укрепит партию Агриппины. Тиберий добавил, что, как раз желая избежать зависти, Август и думал выдать свою дочь за простого всадника, человека, удалившегося от дел и никак не связанного с политикой. Но кончил он более обнадеживающе: "Я пока воздержусь и не открою тебе, как именно я намерен упрочить нашу близость. Одно я могу сказать - никакое вознаграждение за твою преданность не может быть слишком высоко, и когда возникнет возможность, я с большим удовольствием сделаю то, что намерен сделать". Сеян достаточно хорошо знал Тиберия и понял, что обратился с просьбой преждевременно - он написал свое послание под нажимом Ливиллы - и нанес тем немалую обиду. Он решил, что Тиберия надо убедить немедленно уехать из Рима, назначив его самого бессрочным правителем города, решения которого могут быть обжалованы только перед императором. Будучи командующим гвардией, он имел под своим началом корпус связных - императорских гонцов, так что в его руках окажется вся переписка Тиберия. Он будет также решать, кого допускать к императору, и чем меньше у Тиберия будет посетителей, тем лучше. Мало-помалу вся власть окажется в руках правителя города, и он сможет делать все, что вздумает, не опасаясь вмешательства императора. Наконец Тиберий покинул Рим. Предлогом было освящение храма Юпитера в Капуе и храма Августа в Ноле. Но возвращаться он не намеревался. Было известно, что он решился на это из-за предупреждения Фрасилла, а то, что предсказывал Фрасилл, считалось неизбежным и свято принималось на веру. Предполагали, что Тиберий, которому минуло шестьдесят семь лет, скоро умрет. (Ну и страшный он был: тощий, сутулый, лысый, с негнущимися суставами, с заклеенными пластырем язвами на лице.) Никто не думал, что ему было суждено жить еще одиннадцать лет. Возможно, потому, что он никогда больше не приезжал в Рим, разве что на пригородную виллу. Но так или иначе, прожил он еще, как оказалось, долго. Тиберий взял с собой на Капри несколько греческих философов, и отряд отборных солдат, в том числе своих германских телохранителей, и Фрасилла, и кучу странных размалеванных созданий неопределенного пола, и, что самое любопытное, Кокцея Нерву. Капри - остров в Неаполитанском заливе, милях в трех от берега. Климат там мягкий - не холодно зимой, прохладно летом. Высадиться на остров можно только в одном месте, со всех сторон его защищают круглые утесы и непроходимые заросли. Как Тиберий проводил свободное время - когда не обсуждал с философами поэзию и мифологию или политику и юриспруденцию с Нервой, - лучше умолчать, даже исторический труд не выдержит этой мерзости. Достаточно сказать, что он привез с собой полное собрание книг Элефантиды - самую богатую на свете порнографическую энциклопедию. На Капри Тиберий мог делать то, чего не имел возможности делать в Риме - заниматься блудом на открытом воздухе среди деревьев и цветов или на берегу моря, не опасаясь чужих ушей. Так как некоторые из его развлечений на природе были крайне жестоки - ведь страдания его товарищей по играм больше всего доставляли ему наслаждение, - Тиберий считал, что достоинство Капри - удаленность от Рима - превосходит его недостатки. Он не все время жил на острове, иногда ездил в гости в Капую, Байи и Акцию. Но Капри был его штаб-квартирой.
28 г. н.э.
Через некоторое время Тиберий дал Сеяну полномочия убирать главарей партии Агриппины любыми удобными ему средствами. Он поддерживал каждодневную связь с Сеяном и одобрял его действия в письмах сенату. Однажды, во время новогоднего праздника в Капуе, Тиберий, читавший в качестве великого понтифика положенную по ритуалу молитву, вдруг обернулся к стоявшему неподалеку всаднику по имени Сабин и стал обвинять его в том, что он пытался толкнуть на измену его вольноотпущенников. Один из людей Сеяна туг же задрал тогу Сабина ему на голову, затем накинул на шею петлю и потащил прочь. Сабин крикнул сдавленным голосом: "Помогите, друзья, помогите!" но никто не двинулся с места, и Сабин, чья единственная вина заключалась в том, что он был в свое время другом Германика и, попавшись в ловушку одного из агентов Сеяна, выразил в частной беседе сочувствие Агриппине, был по совокупности улик казнен. На следующий день в сенате прочитали письмо Тиберия, где он писал о казни Сабина и о том, что Сеян раскрыл опасный заговор. "Отцы сенаторы, пожалейте несчастного старика, живущего в постоянном страхе, ведь даже члены его собственной семьи зломышляют против него". Всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину. Поднялся Галл и внес предложение, чтобы император изложил свои страхи перед сенатом и позволил их рассеять, что, без сомнения, будет нетрудно сделать. Но Тиберий все еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы отомстить Галлу. Летом того же года на главной улице Неаполя произошла случайная встреча между Ливией, которую несли в носилках, и Тиберием, ехавшим верхом. Тиберий только что прибыл с Капри, а Ливия возвращалась из Геркуланума, где была в гостях. Тиберий предпочел бы, не здороваясь, проехать мимо, но многолетняя привычка взяла свое - он натянул поводья и сухо справился, как себя чувствует мать. Ливия сказала: - Прекрасно, тем более что тебя это интересует, мой мальчик. Хочу дать тебе материнский совет: будь осторожен, когда ешь усача на этом твоем острове. Некоторые из тех, что там ловят, очень ядовиты. - Спасибо, матушка, - сказал Тиберий, - так как предупредила меня ты, я буду свято следовать твоему совету и есть только тунца и кефаль. Ливия фыркнула и, обернувшись к бывшему с ней Калигуле, громко произнесла: - Да, как я уже тебе говорила, мой муж (твой прадедушка, милый) и я бежали по этой самой улице однажды ночью шестьдесят пять лет назад (кажется, так), пробираясь к пристани, где нас ждал корабль. В любой момент нас могли арестовать и убить солдаты Августа - теперь это кажется странным! Мой старший сын -тогда у нас был всего один ребенок - сидел на плечах у отца. И что же сделал этот маленький негодяй? Поднял страшный рев: "О, отец, я хочу обратно в Перу-у-узию!" И выдал нас с головой. Из таверны вышли два солдата и окликнули нас. Мы юркнули в темный подъезд, надеясь, что они пройдут мимо. Но Тиберий продолжал вопить: "Хочу обратно в Перузию!" Я сказала: "Убей его! Убей щенка! Это наша единственная надежда!" Но мой муж был мягкосердечный болван и не пошел на это. Мы спаслись по чистой случайности. Тиберий, оставшийся было, чтобы дослушать историю до конца, вонзил шпоры в бока лошади и в ярости ускакал. Больше они не встречались. Предупреждение Ливии насчет рыбы имело одну-единственную цель - досадить Тиберию, заставить его думать, будто его рыбаки или повара ею подкуплены. Ливия знала, что Тиберий очень любит усача и теперь вечно будет разрываться между желанием полакомиться и страхом смерти. Эта история имела печальное продолжение. Однажды Тиберий сидел под деревом на западном склоне острова, наслаждаясь легким ветерком, и сочинял стихотворный диалог на греческом языке между зайцем и фазаном, где каждый из них по очереди доказывал свое право на первое место среди яств. Идея эта принадлежала не ему, совсем недавно Тиберий наградил одного из своих придворных поэтов двумястами золотых за подобное сочинение, где первенство оспаривали гриб, конек, устрица и дрозд. Во вступительной части к своей поэме Тиберий отвергал их притязания, говоря, что только заяц и фазан могут претендовать на корону из петрушки, лишь их достоинства не вызывают сомнений, лишь у них нет никаких изъянов. Тиберий как раз подыскал уничижительный эпитет для устрицы, когда внезапно услышал шорох в терновнике на склоне утеса, и перед ним появился какой-то человек дикого вида, с взъерошенными волосами. Его мокрая одежда была разорвана в клочья, лицо окровавлено, в руке раскрытый нож. Человек продирался сквозь колючий кустарник с криком: "Взгляни, цезарь, ну разве не красавец?" Из мешка на плече он вытащил огромного усача и бросил его, все еще трепыхающегося, на траву у ног Тиберия. Это был простой рыбак; поймав такую необыкновенную добычу и увидев Тиберия на вершине утеса, он решил преподнести рыбу императору. Он привязал лодку к скале, доплыл до утеса, с трудом поднялся по обрывистой тропинке над пропастью до опоясывающих утес колючих кустов и прорубил себе проход через них ножом. У Тиберия душа ушла в пятки. Он засвистел в свисток и крикнул: - Помогите, помогите! Скорей! Вольфганг! Зигфрид! Адельстан! Убийца! Schnell!7 - Идем, благороднейший, высокорожденный, дарующий блага вождь! - тут же отвечали германцы. Они стояли на страже справа, слева и позади Тиберия спереди, естественно, сторожевого поста не было - и бросились к нему, размахивая ассагаями. Рыбак не понимал их языка и, закрыв складной нож, весело сказал: - Я поймал его вон у того грота. Как думаешь, сколько он весит? Форменный кит, да? Чуть не вытащил меня из лодки. Тиберий несколько успокоился, но, подумав, что вдруг рыба отравлена, крикнул германцам: - Не трогайте его! Разрубите эту рыбину пополам и потрите ему ею лицо. Дюжий Вольфганг обхватил рыбака сзади так, что тот не мог шевельнуться, а остальные двое стали тереть ему лицо сырой рыбой. Незадачливый малый закричал: - Эй, перестаньте! Что за шутки! Хорошо еще, что я не предложил императору сперва то, другое, что лежит у меня в мешке. - Посмотрите, что там у него, - приказал Тиберий. Адельстан раскрыл мешок и обнаружил там огромнейшего омара. - Потри ему лицо и этим, - сказал Тиберий, - да посильнее. Несчастный потерял оба глаза. Наконец Тиберий сказал: - Хватит. Можете его отпустить. Рыбак сделал несколько неверных шагов, крича от боли; что еще оставалось, как не скинуть его в море с ближайшей скалы? Я рад сообщить, что Тиберий никогда не приглашал меня на остров; я и в дальнейшем воздерживался от поездок туда, хотя все, свидетельствующее о мерзостных развлечениях Тиберия, давно убрано, а его двенадцать вилл, как говорят, очень красивы. Я попросил у Ливии разрешения жениться на Элии, и она дала его, с усмешкой пожелав мне счастья. Она даже присутствовала на бракосочетании. Свадьба была роскошная - об этом позаботился Сеян, - и одним из ее последствий было охлаждение между мной и Агриппиной с Нероном, а также их друзьями. Они думали, будто я не смогу ничего держать в секрете от Элии, а Элия станет рассказывать Сеяну все, что ей удастся узнать. Это очень меня огорчило, но я видел, что переубеждать Агриппину бесполезно. (В это время она была в трауре по своей сестре Юлилле, умершей после двадцатилетнего изгнания на этом жалком островке Тремерии.) Поэтому я постепенно перестал навещать ее, чтобы не ставить нас обоих в неловкое положение. Мы с Элией лишь номинально были мужем и женой. Когда мы вошли в брачную опочивальню, она мне первым делом сказала: - Имей в виду, Клавдий, я не желаю, чтобы ты касался меня, и если нам когда-нибудь придется спать вместе, как сегодня, между нами будет одеяло; только шевельнешься - вылетишь вон. И еще одно: ты не вмешиваешься в мои дела, я - в твои... Я сказал: - Спасибо, ты сняла тяжкий камень с моей души. Элия была ужасная женщина. У нее был громкий, напористый голос, как у аукциониста на невольничьем рынке, и такое же, как у него, красноречие. Вскоре я даже не пытался ей отвечать. Само собой, я по-прежнему жил в Капуе. Элия никогда не приезжала туда ко мне, но Сеян настаивал, чтобы, бывая в Риме, я как можно чаще показывался вместе с ней на людях. У Нерона не было никаких шансов устоять против Сеяна и Ливиллы. Хотя Агриппина постоянно предупреждала его, чтобы он взвешивал каждое свое слово, у него была на редкость открытая натура, и скрывать мысли он не умел. Среди молодых патрициев, которых Нерон считал друзьями, было несколько тайных агентов Сеяна, и они записывали все, что Нерон говорил по поводу общественных событий. Что еще хуже, его жена, которую мы звали Елена или Хэлуон, была дочерью Ливиллы и передавала ей все, сказанное Нероном по секрету. Но самую большую опасность представлял его брат Друз, с которым Нерон делился своими мыслями еще чаще, чем с женой, и который завидовал ему, так как Нерон был старший сын и любимец Агриппины. Друз отправился к Сеяну и сказал, что Нерон предложил ему в ближайшую темную ночь вместе отплыть в Германию, где они попросят защиты у полков - ведь они сыновья Германика - и призовут их к походу на Рим; конечно, он с негодованием отказался. Сеян посоветовал Друзу немного обождать - его попросят пересказать все это Тиберию в более подходящий момент. Тем временем Сеян распустил слух, будто Тиберий намерен обвинить Нерона в государственной измене. Друзья Нерона стали отворачиваться от него. Стоило двоим-троим из них отказаться от приглашений к обеду и холодно ответить на приветствие, когда они встречались в публичных местах, как все прочие последовали их примеру. Прошло несколько месяцев, и рядом с Нероном остались только истинные его друзья. Среди них был Галл, который, после того как Тиберий перестал посещать сенат, перенес свои насмешки на Сеяна. С ним он избрал следующую тактику: постоянно вносил предложения о том, чтобы сенат выражал Сеяну благодарность за его услуги государству и оказывал особые почести - воздвигал статуи и арки, даровал титулы, назначал богослужения и публичное празднование его дня рождения. Сенат не осмеливался возражать, сам Сеян, не будучи сенатором, не имел права голоса, а Тиберий не хотел идти против сената и накладывать вето на его решения, боясь, как бы Сеян не подумал, будто он потерял к нему доверие, и не желая восстанавливать его против себя. Теперь, когда сенату что-нибудь было нужно, к Сеяну посылался один из сенаторов с просьбой разрешить им обратиться к Тиберию, и если Сеян был против, вопрос об этом больше не поднимался. Как-то раз, сославшись на то, что потомкам Торквата в ознаменование услуг, оказанных их предком государству, сенат пожаловал в качестве семейного отличия золотое ожерелье, а потомкам Цинцинната золотой завиток, Галл предложил, чтобы Сеян и его потомки были награждены золотым ключом - знаком его верной службы императору в должности привратника. Сенат единогласно принял это предложение, и Сеян, не на шутку встревожившись, написал Тиберию и посетовал, что Галл все последнее время злонамеренно предлагает воздать ему почести, чтобы восстановить против него сенат и даже, возможно, чтобы вызвать у императора подозрения, будто у него хватает дерзости питать чересчур честолюбивые замыслы. На этот раз предложение Галла еще более коварно - это намек на то, что доступ к императору якобы зависит от человека, использующего свою власть в целях личного обогащения. Сеян умолял, чтобы Тиберий изыскал какую-нибудь возможность наложить вето на это предложение и заставил Галла замолчать. Тиберий ответил, что не может наложить вето на декрет, не нанося вреда доброму имени Сеяна, но скоро предпримет шаги, которые утихомирят Галла. Пусть Сеян не волнуется, его письмо говорит об истинной преданности и глубине суждений. Но намек Галла попал в цель. Тиберий внезапно осознал, что, в то время как все происходящее на Капри известно Сеяну и даже в большой степени контролируется им, сам он знает о делах Сеяна лишь то, что тот соизволит ему сообщить. 29 г. н.э. Я подошел теперь к поворотному пункту моей истории - смерти бабки Ливии, когда ей было восемьдесят шесть лет. Она могла бы прожить еще не один год, так как полностью сохранила слух и зрение и способность двигаться, не говоря об уме и памяти. Но в последнее время она стала страдать от простуд, вызванных воспалением носа, и когда зараза перекинулась на легкие, она слегла в постель. Ливия призвала меня во дворец - я случайно оказался в Риме. Было ясно, что конец ее близок. Она напомнила о клятве. - Я не успокоюсь, пока не исполню ее, - сказал я. Когда умирает очень старая женщина, причем не кто-нибудь, а твоя бабка, скажешь что угодно, лишь бы ей угодить. - Но я думал, Калигула все для тебя устроит. Несколько минут Ливия молчала. Затем проговорила с бессильной яростью: - Он был здесь десять минут назад. Он стоял и смеялся надо мной. Он сказал, пусть я провалюсь в преисподнюю и буду гореть там синим пламенем ему наплевать. Он сказал, что, раз дни мои сочтены, ему нет нужды держаться за меня, а клятва ничего не значит, ведь она была дана поневоле. Он сказал, что не я, а он будет всемогущим божеством, о котором говорится в предсказаниях. Он сказал... - Не волнуйся, бабушка. Ты еще над ним посмеешься. Когда ты станешь царственной небожительницей, а ему в преисподней миносовы подручные будут ломать на колесе кости до скончания времен... - Подумать только, что я называла тебя дурачком, - сказала Ливия. - Я умираю, Клавдий. Закрой мне глаза и положи в рот монету, которую найдешь у меня под подушкой. Перевозчик ее узнает. Он отнесется ко мне с должным уважением... И она умерла. Я закрыл ей глаза и положил в рот монету. Я никогда еще не видел таких монет. На лицевой ее стороне Август и Ливия в профиль смотрели друг на друга, на обратной была триумфальная колесница. Мы не говорили с Ливией о Тиберии. Я вскоре узнал, что его загодя предупредили об ее состоянии, чтобы он успел отдать свой последний долг. Тиберий написал сенату, прося прощения за то, что не навестил ее, но он был крайне занят, и во всяком случае на похороны он приедет. Тем временем сенат присудил Ливии самые редкие почести, в том числе титул Матери отчизны, и даже предложил сделать ее полубогиней. Но Тиберий отклонил почти все их декреты, объяснив в письме, что Ливия, как исключительно скромная женщина, была не склонна искать общественного признания своих заслуг и особенно ненавистна была для нее мысль о религиозном поклонении ей после смерти. Письмо кончалось размышлениями о неуместности вмешательства женщин в политику, "для которой они не подходят и которая пробуждает в них самые дурные качества, такие, как самонадеянность и раздражительность, вообще свойственные женскому полу". Конечно, Тиберий не приехал в Рим на похороны, хотя, единственно с целью ограничить их великолепие, участвовал во всех приготовлениях. Он занимался этим так долго, что, как ни высохло от старости и болезни тело Ливии, оно дошло до крайней степени распада, пока его возложили на погребальный костер. Ко всеобщему удивлению, хвалебную речь произнес Калигула, хотя это следовало сделать Тиберию, а в случае его отсутствия - его наследнику, Нерону. Сенат постановил построить в память Ливии арку - впервые в истории Рима женщине была оказана подобная честь. Тиберий разрешил оставить этот декрет в силе и сказал, что построит арку за свой счет, а затеям "забыл" об этом. Что до завещания Ливии, то большую часть имущества унаследовал, естественно, Тиберий, но столько, сколько было разрешено по закону, она оставила членам своей семьи и другим, пользующимся ее доверием лицам. Тиберий не отдал ни одному человеку то, что она отказала. Сам я должен был получить после смерти Ливии двадцать тысяч золотых.
