Сергей Бородин - Хромой Тимур (Звезды над Самаркандом - 1)
- Отвернись, Улугбек! - глухо отозвался Халиль и прижал к себе лицо мальчика.
Но палачи вели Мираншаха не к стоку, где, как вал, лежали тела казненных, тесно одно к одному, а повели его назад, к воротам дворца.
Сейид Береке облегченно вздохнул, и Шейх-Нур-аддин ответил сейиду повеселевшим взглядом: Мираншах отбыл свое наказание.
Мираншаха по ступенькам провели на галерею и попытались поставить на колени перед отцом. Но Мираншах тяжело весь повалился к ногам Тимура.
- Ну? Насмотрелся?
- Отец!
- То-то!
И повелитель пошел в залы дворца, а за ним и остальные, стараясь подальше обойти валявшегося на их пути Мираншаха.
Над отцом опустился Халиль-Султан и помог низвергнутому правителю подняться. Это было нелегко, хотя Мираншах сам делал усилия, чтобы встать. Наконец с помощью стражей его снова поставили.
Отдышавшись, Мираншах тихо сказал Халилю:
- Видел? Как хорошо, как это хорошо он придумал.
- Что, отец?
- Когда он их казнил, они так и не узнали. А то как бы стыдно мне было! Поберег меня от стыда, как хорошо!
- Не понимаю, отец!
- Если б они знали, что их порежут, а меня нет, вот они злились бы! Вот бы обо мне думали. А так они и не поняли. Ловко? Думали, вслед за ними и меня!.. Дураки!
И Мираншах рассмеялся.
Халиль смотрел на рослого, рыхлого, обросшего щетиной, снова самодовольного человека: "Мой отец!"
Но это сознание шло не от сердца, - он не рос, не живал у отца, не слыхивал от него ни ласковых слов, ни заботливых наставлений, ни проборок.
Когда позже просто, но чисто одетого, вымытого, выбритого Мираншаха снова привели к Тимуру, Тимур долго разглядывал сына, опускавшего глаза и напускавшего на себя, а может быть и переживавшего раскаяние и сокрушение.
- Ну?
- Вот он я, отец.
- Что будешь делать?
- Ваша воля, отец.
- Здесь тебе делать нечего.
- Я понимаю, отец.
- То-то.
Тимур опять молчал, глядя на сына, будто прицеливался, медля спустить стрелу.
- Поезжай!
- А куда?
- Тихое место - город Рей.
- Купцы там... Я с них большую подать взыскал. Опасно мне там, отец.
- Они рады будут.
- Это чему же, отец?
- Виду твоему. "Вот, скажут, лез на коня, а влез под коня!" Срам!
- Уж лучше куда-нибудь...
- Нет, туда, - там смирней будешь, среди пустого базара.
- Отец!
- Собирайся! И живо; я велел твоему наставнику до свету лошадей приготовить.
- Да уж темнеет!
- Поспеешь. Есаул твой теперь твоим наставником будет, атабегом, а сыновей своих всех тут оставь, со мной.
- Меньшому четвертый год всего!..
- И хорошо: в голове мусора меньше. Ступай, сбирайся.
- А нельзя ли...
- Ступай!
По-прежнему дробно переставляя тяжелые ноги, но с гордо вскинутой головой, Мираншах пошел мимо сторонившихся вельмож. У двери он было остановился, словно надумал что-то возразить отцу или спросить о чем-то.
Он неповоротливо обернулся, но увидел лишь темный, весь в лиловых морщинах лоб отца, погруженного уже в какие-то другие заботы.
Потоптавшись, Мираншах не посмел вернуться, вышел за дверь, и больше он уже никогда не видел своего отца - амира Тимура Гурагана.
Еще стуча колесами по камням, немногочисленные арбы Мираншаха двигались к выезду из города, еще закрыт был базар и сонные муллы шли в мечети к первой молитве, а Тимур уже вызвал к себе старшего из сыновей Мираншаха мирзу Абу-Бекра.
Царевич, едва проводив родителей в изгнание, был застигнут врасплох зовом деда. Хотелось побыть одному, свыкнуться с внезапной разлукой, поговорить с Халилем, который хотя на целых три года был моложе, но к деду был ближе и лучше знал, чем грозит их семье все случившееся за эти дни.
Он пошел на зов невесело, предчувствуя новые козни от безжалостного деда, боясь его и сердясь на него за расправу с отцом.
Воины, неся перед собой светильники, шли по темным предрассветным залам так быстро, что Абу-Бекр не мог замедлить шагов, подумать, зачем, для каких новых огорчений, идет к той угловой комнате, где всего несколько дней назад отец беззаботно беседовал с историками или рассматривал книги, исполненные лучшими переписчиками царства Хулагу.
Сухощавый и плечистый, как дед, но ростом не столь высокий, длиннолицый и густобровый, как мать, Абу-Бекр поневоле торопливо шел следом за воинами, слегка ссутулившись, опустив глаза, оправляя молодую пушистую бородку.
Он приметил, что, всегда такой нарядный и уютный, их дом теперь похож на какой-то склад или кладовую, где все вещи свалены грудами у стен, а ковры скатаны или сложены.
"Все уже подсчитал. Мог бы снова расставить по местам!.. - думал Абу-Бекр. - Что-то еще готовит. Поджечь, что ли, надумал? Немало на своем веку пожег".
И вдруг яркое пламя ударило ему в лицо: десятки светильников пылали.
Воины раздвинулись, и за дверью он увидел деда, склоненного над искусно изукрашенной книгой. Дед продолжал разглядывать тонкие узоры, обрамлявшие, как лентой, каждую страницу рукописи.
"Золото, лазурь, киноварь. Переписчик из Тебриза. История Рашид-аддина!" - узнал Абу-Бекр и увидел в нишах по стенам остальные книги отцовского книгохранилища.
"И это отцу не отдал! А сам неграмотен!" - думал Абу-Бекр, ожидая у порога, пока дед заметит его.
Тимур поднял глаза и дружелюбно спросил:
- Проводил?
- Сейчас уехали.
- Я им дал охрану, не бойся.
- Ваша страна хорошо охраняется, дедушка.
- Надо говорить "ваша страна". Что ты, чужой, что ли?
- У нас здесь не всегда безопасно.
- Почему?
- Край государства. Непокорные народы вокруг. Покоренная земля, не свое Междуречье!
- Потверже правь, настанет тишина, послушание, безопасная жизнь. А непокорных покорять надо.
- Их во сто раз больше, чем было у нас воинов.
Сотня хороших воинов всегда сильней тысячи мятежников.
- С мятежниками-то мы управлялись.
- Когда чужой народ молчит, а дань платит плохо, когда на своем месте своим трудом силы и сокровища копит, хоть он и молчит, а это опасней мятежа. Чужому народу не давай покоя. Дай ему поправиться, снова его обстриги. Постриг, - дай ему волю, дай покой, но глаз с него не спускай; поправится, опять обстриги, но помни: спешить - невыгодно, опоздать опасно. Вот так правь, тогда я тебя любить буду.
- Меня?
- Тебя! Твой отец опозорен. Перед всем народом. За дело! Ему уж не быть правителем. Ты у него старший. Ты берись. Тебя ставлю правителем всего царства Хулагу.
- Нет, дедушка!
- Что? - Тимур не рассердился, а удивился этому непослушанию. - Что?
- Я не могу.
- Почему это?
- А мой отец?
- Будет править городком, какой ты ему дашь.
- Нет, дедушка!
- А что?
- Если вы своего сына наказали за неповиновение, как же вы от меня требуете неповиновения отцу?
- Повелевай, как правитель своим амиром.
- Он мне отец! Как же я потребую повиновения от отца?
Тимур неожиданно закричал:
- Ты не сын бездельника, ты правитель царства Хулагу!
- Нет! - тихо попятился Абу-Бекр. - Нет, дедушка, он мне отец!
Тимур отшвырнул в угол книгу и отвернулся:
- Ступай отсюда.
"Мой внук! - думал Тимур. - А ему семья милее, чем весь мир. Вроде Халиля. Да Халиль смел, Халиль воин. А этому не надо целого царства, ни войск, ни славы, только семью! Умен, а глуп!"
За порогом Абу-Бекра встретил встревоженный Халиль-Султан:
- Я услышал, вас дедушка звал. Не случилось ли чего?
- Случилось, Халиль. Он хотел напялить на меня венец этого царства и чтоб наш отец служил мне.
- А вы?
- Что ты, Халиль? Разве можно?
- Не обижайтесь, брат, я не знал, что вы столь тверды.
Абу-Бекр улыбнулся.
Они подошли к тому окну, откуда вчера царицы смотрели казнь казнокрадов.
Светало.
Тела уже убрали с площади, но собаки, огромная свора, большие, ростом с ослов, сбежавшиеся со всего города, грызясь и ощетинившись, вылизывали кровь с камней.
Их визг и урчание разносились по всей площади.
Абу-Бекр спросил:
- Ты на это смотрел?
Халиль-Султан передернул плечами и перемолчал.
- А я отсиделся в саду. Ждал вестей там. К самому страшному был готов. Да и остальные... Ведь всех их знал, были там и милые люди.
- Попробовал бы я отсидеться, да заметил бы дедушка! Вы с отцом наших порядков не знаете.
- И слава богу! - от души ответил Абу-Бекр.
Халиль снова смолчал.
С тяжелым сердцем царевичи отошли от окна, и Халиль спросил:
- Что же теперь?..
- Отпрошусь к отцу. Мне не нужно ни воинской славы, ни власти над царствами. Будут книги, будет тишина, иногда охота, иногда песни и снова тишина.
- Разрешит ли вам дедушка, - он никому из нас еще не разрешал тишины.
- Да ты ее и не искал?
- Я? Нет. Ведь моя мать - монголка.
- К твоей матери я очень привязан.
- Да?
- Она во мне одобряла и растила любовь к тишине. Но когда отца она призывала к миру, отец впадал в неистовство, наперекор ей. Она поняла, что без нее он скорее успокоится, и уехала. Отец все сокрушал, когда узнал; хотел догнать ее, хотел вернуть. Потом затих, потом снова, пуще прежнего, зашумели пиры, охоты, - хотел забыться, а может быть, прятал страх перед дедушкой? Он предвидел неприятности, но не такую кару и не так скоро...
