Анатолий Уткин - Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне
Русская армия
Русская армия — крупнейшая в мире в это время — становилась, все более пестрым образованием. В ней появились особые женские части. Некоторые подразделения строились по национальному признаку. Здесь были представители многих религий, были представлены все классы, едва ли не все возрасты. Политические предпочтения армии и флота, политизированных революционным накалом, были не менее разнообразны. Кронштадская военно-морская база и латвийская дивизия были оплотом большевиков. Другие национальные части, моряки-черноморцы и личный состав артиллерии были от большевиков значительно дальше. Части, противостоящие австро-венграм, отличались более устойчивыми морально-психологическими качествами, чем те, кто видел перед собой немцев.
Офицерский корпус не был един — за годы войны в него влилось много разночинцев — здесь политика также проложила свои невидимые барьеры. Генеральский состав не мог оправиться от крушения монархии. Высшие офицеры, особенно высшие, ощущали себя находящимися в опасности в свете тех социальных чувств, которые охватили младших офицеров-разночинцев и революционных солдат. И все же важно отметить, что основная армейская масса безропотно и пассивно воспринимала свой рок. Фаталистически восприняла она приказ номер один, скомкавший ее дисциплину, и не менее знаменитый приказ № 8 военного министра Керенского «Декларация прав солдата», в котором Россия дала своим воинам все права участия в политической деятельности (в том числе антивоенной!).
Армия быстро разделилась. Одна ее часть фактически требовала забыть об оккупированных противником двенадцати губерниях. Другая, уменьшающаяся, не готова была пойти на такой шаг ни при каких обстоятельствах. Но в целом все ощущали шаткость возможностей договориться с противником в условиях потери большой российской территории. При всем этом фатализм стоящих перед германскими пулеметами воинов ощущался все более, а сопротивление революционным агитаторам слабело. Попыток восстановить дисциплину было немало. В начале революционных дней военный министр Гучков поручил комиссии во главе с генералом Поливановым выработать новые уставные правила. Затем самый талантливый русский стратег генерал Алексеев потребовал восстановить «безусловное подчинение командирам» — для этого он созвал 2 мая 1917 г. совещание в ставке фронтовых командиров. Керенский старался подкупить офицеров словесами: «Защитить данное нам нашими предками, то, что мы обязаны передать нашим потомкам — это элементарная, первостепенная обязанность, которую никто не может отменить» {413}.
Реальность оказалась жестче революционных песнопений. В апреле невыносимо почувствовал себя в кресле командующего петроградским округом боевой генерал Л.А. Корнилов и попросил направить его на фронт: «Мое положение нетерпимо… Я не владею контролем. Я был счастлив на фронте, командуя прекрасными армейскими корпусами! А здесь, в Петрограде, в этом котле анархии, у меня есть лишь тень власти» {414} . Корнилов сделал свои выводы о будущем России, как и лидер крупнейшей буржуазной партии октябристов военный министр Гучков, протестовавший по поводу «условий, в которых реализуется государственная власть». Милюкова возмутила отставка — «дезертирство» Гучкова как знак банкротства русской буржуазии правого фланга. Генерал Алексеев считал, что дело заключалось в природном пессимизме лидера октябристов {415} . Просто проницательному Гучкову открылась бездна, перед которой встала Россия, осуществив революцию в ходе страшной войны. Отныне судьба революции и отечества была вручена почти неестественному союзу либеральных интеллигентов и социалистов всех оттенков.
Союзники следят за Петроградом
Новые боевые союзники — американцы — стремились не терять присутствия духа и постараться увидеть новые возможности в жутком русском раздрае. Э. Рут в отчете о поездке в Россию в мае-июне 1917 г. призвал направить значительные суммы на борьбу с пораженчеством в рядах русской армии. Даже если русская армия и не начнет свое долгожданное наступление, «положительные стороны такого финансирования для Соединенных Штатов и их союзников будут столь велики, что оправдают возможные траты» {416} . Вильсон не особенно нервничал из-за традиционной русской переменчивости. И только возможность созыва петроградским Советом (его главой уже стал Троцкий) международной конференции о целях ведущейся войны поколебала спокойствие президента. Вильсону пришлось бы тогда «спуститься с небес», покинуть позицию стоящего над спором и начать жалкий торг с союзниками по поводу их территориальных и прочих притязаний — он мог быстро потерять мантию неофициального вождя коалиции.
Э. Хауз настаивал: «апостол свободы» обязан выдвинуть привлекательную идейную доктрину, которая консолидировала бы расшатанные элементы в России. Среди ливня и грозы, обращаясь к спрятавшимся под зонтами вашингтонцам, президент Вильсон 14 июня 1917 г. впервые дал относительно полное трактование мирового конфликта: «Война началась военными властителями Германии, которые доминировали над Австро-Венгрией». Он обвинил военную клику Германии в продолжении войны, когда стало ясно, что относительно быстрое военное решение невозможно. «Военные властители, под игом которых Германия истекает кровью, ясно видят тот рубеж, который судьба начертала им. Если они отступят хотя бы на дюйм, их влияние как за границей, так и внутри страны рассыплется на части, словно карточный домик» {417} . Главная надежда немцев — заключить мир немедленно, пока их армии находятся на территории соседних стран Европы. Ради этого они используют пацифистские и либеральные силы в европейских странах. Но горе легковерным. «Стоит немцам добиться своего, и сторонники немецкого мира, ныне выступающие их орудием, будут раздавлены весом создаваемой великой военной империи; революционеры России будут отрезаны от каналов сотрудничества с Западной Европой, лишены возможности получить ее помощь, контрреволюция будет ускорена и поддержана, Германия потеряет собственный шанс на освобождение, а Европа начнет вооружаться для следующей, окончательной схватки».
Британский посол в Швеции сэр Эвме Хоуард 14 апреля 1917 г. предостерег свое правительство от недооценки европейского социализма. Он сообщил правительству о русском социалисте Ленине, который на пути из Швейцарии в Россию совещался в Стокгольме со своими коллегами-радикалами из европейских стран и пообещал возвратиться в Стокгольм во главе русской делегации для мирных переговоров. Если западные державы отвергнут его требования о всеобщем мире, российская социал-демократия встанет на путь сепаратных контактов с немцами. Хоуард предупреждал: «Ленин является хорошим организатором и самым опасным человеком, в Петрограде его поддерживают значительные силы. Он настроен антибритански, у него связи с индийскими революционерами. Необходимо сделать все возможное, чтобы проконтролировать его деятельность в России» {418}.
Британское правительство пришло к выводу, что чрезвычайную опасность начинают приобретать требования Петроградского Совета о пересмотре основных целей войны. Именно в таком — зловещем ракурсе — увидел дело премьер-министр Д. Ллойд Джордж: «Любая фальшь, которую начнут пропагандировать немцы, будет воспринята с готовностью» {419} . Следует найти убежденных борцов против Германии, которые при этом не были бы чужды социалистическим идеалам. В конечном счете бороться с социализмом в России был отправлен член кабинета министров — лейборист Гендерсон. С точки зрения Гендерсона, русские социалисты были неоднородны и мало напоминали тех социалистов, которые вместе с Мильераном вооружали Францию; тех социал-демократов Германии, которые голосовали за военные кредиты.
2 июня 1917 г. Гендерсон в Петрограде сразу же попал в обстановку международной социал-демократической дискуссии. Русскую сторону возглавлял министр иностранных дел Терещенко, французскую — принявший на себя обязанности посла (после отъезда Палеолога) прежний министр военного снабжения Альбер Тома, с бельгийской — министр-социалист Вандервельде. Тома убеждал Временное правительство проявить твердость на внутреннем фронте. Французы где-то в июне начинают относиться к Временному правительству с плохо скрытым презрением. Похоже, что они уже были готовы сражаться с немцами без России. Их все более раздражала русская пацифистская пропаганда, беспомощность русских войск, секретные контакты с австрийским императором Карлом.
Министр юстиции А. Ф. Керенский на встрече с британским военным представителем генералом Пулом предупредил: «Мы не уподобляемся Милюкову, когда он настаивает на получении Константинополя. Мы выступаем за интернационализацию Проливов, за самоуправление Польши, Финляндии и Армении — последняя, как обособленная часть Кавказа» {420} . Определение военных целей не столь уж существенно: кто может сказать, какой будет ситуация в конце войны? Он всегда был против империалистических целей войны, но, если альтернативой мировой войне будет гражданская война, он, Керенский, выберет первую {421} . Керенский определил «две опасности, угрожающие русской революции — последователи Милюкова и последователи Ленина». Милюков предлагал справиться с коммунистами обращением к провинции, радикальными перестановками в кабинете. Керенский считал, что в правительстве должны остаться Некрасов, Терещенко и Коновалов. (Далеко не все тогда знали, что названные политики были членами масонской ложи, в которой Керенский был секретарем). Одетый в простую солдатскую косоворотку, бриджи и простые солдатские сапоги, Керенский чувствовал себя избранником судьбы — это замечал всякий, кто видел его достаточно близко. Популярность его в эти краткие месяцы была велика. Английская медсестра на русском фронте свидетельствует: «Когда Керенский закончил, солдаты понесли его на своих плечах до автомобиля. Они целовали его, его униформу, его автомобиль, землю, по которой он шел. Многие, стоя на коленях, молились; другие плакали. Некоторых обуял восторг, другие пели патриотические песни» {422} . Именно в это время его увидела Марина Цветаева, призвавшая в своей поэме дерзнуть на диктатуру.
