Георгий Чулков - Императоры России
Царь понял, что это очередное покушение уже в самом дворце, во внутренних апартаментах, что «крамола» гнездится тут, рядом, что все копчено… Он бросился по коридору в комнаты Екатерины Михайловны, забыв всех своих немецких родственников. Она была жива и бежала к нему навстречу.
Что же это было? Несколько пудов динамита, оказывается, было взорвано под помещением главного караула, где было убито восемь солдат и сорок пять ранено. Террористы надеялись, что взрыв разрушит царскую столовую, где как раз в шесть с половиной часов должен был обедать царь со всеми своими родственниками. К досаде революционеров, царь опоздал к обеду на полчаса. Впрочем, взрыв не одолел крепкой дворцовой стройки: опустился только пол столовой, попадала мебель и лопнули стекла. Разрушена была караульня — как раз под столовой.
Этот ужасный взрыв испугал не только царя, но и ту Россию, которая еще надеялась на мирный исход борьбы между властью и так называемым обществом. Теперь стало ясно, что мира быть не может. Это действовал таинственный Исполнительный комитет «Народной воли».
Александр Николаевич думал о том, что настоящей народной воли, кажется, никто не знает. И как, в самом деле, ее узнать? Итак, он не верит либералам, которые думают, что можно узнать эту волю, созвав парламент. Он, Александр Николаевич, знает, что все эти «парламенты» — игрушки в руках партий, а партии — игрушки в руках вожаков. Мнений подлинного народа так и не узнаешь, сколько бы ты ни слушал парламентских речей. Но Исполнительный комитет — это совсем другое. Это — сама революция. Вот это настоящий враг. Революции, в сущности, нет дела ни до мнений «народа», ни до его настоящей воли. Революция в самой себе ищет правду. Она так же неизбежна и внутренне необходима, как землетрясения, как извержения вулкана. Александру Николаевичу революция представлялась каким-то огромным демоном с человеческим лицом. И Александр Николаевич смертельно боялся этого демона.
Ему докладывали, что виновник взрыва исчез бесследно. И эта неудача жандармерии, которая прозевала страшное покушение, казалась царю не случайной. Очевидно, нужно было бороться с революцией иными средствами.
Через несколько дней после взрыва в Зимнем дворце царь созвал чрезвычайное совещание. Что-то было безнадежное и тоскливое в этом совещании. Александр Николаевич был мрачнее всех. Оп сгорбился, почернел и говорил хриплым, простуженным голосом. Скучно и тускло звучали голоса министров. Никто, конечно, но мог предложить никакой программы, ибо никто не верил в свое право на власть. И первый сомневающийся в этом был сам царь. Но все говорили с привычными бюрократическими интонациями привычный бюрократический вздор. «Надо как-то кого-то успокоить. Надо кому-то что-то внушить. Надо укрепить власть. Надо напомнить о священных прерогативах государя…» Но никто не знал, во имя чего, собственно, надо все это делать.
Среди этого скучного недоумения раздался вдруг голос генерала М. Т. Лорис-Меликова, покорителя неприступного Карса, истребителя чумы в Астрахани и в Поволжье и теперь харьковского генерал-губернатора, сумевшего как-то внушить к себе уважение губернии. Он предложил создать «Верховную распорядительную комиссию». Создание «комиссии» было дело привычное, по на этот раз генеральский самоуверенный топ этого кавказского вояки внушил царю надежду, что Михаил Тариелович все устроит. К тому же среди бюрократов он слыл либералом. А царь понимал, что теперь даже усмирять и казнить надо, сохраняя видимость правительственного либерализма.
И в самом деле, начавшаяся тогда же диктатура Михаила Тариеловича была, кажется, единственным способом поддержать падавшее правительство. Лорис-Меликов не успел провести ни одной серьезной реформы, но он старался в объяснениях своих с общественными деятелями и публицистами, которых он не чуждался, убедить всех в том, что реакция кончилась, что реформы будут и что хотя о конституции еще рано думать и отнюдь нельзя о ней писать в газетах, тем не менее представители земств и городов будут введены в высшие государственные учреждения в ближайшее время. Кажется, он сам не понимал, что такое участие депутатов в законодательной работе, как бы ничтожно и слабо это участие ни было, в корне подрывало уже самую идею самодержавия.
Александр Николаевич лучше это понимал, чем назначенный им диктатор, а диктатору нелегко было убедить царя в неизбежности и необходимости этого «увенчания здания», как тогда выражались. «Диктатура сердца» соблазнила многих либералов, утомленных политической лихорадкой. Последствием этого соблазна было то, что народовольцы оказались оторванными от широких умеренных кругов, и это выяснилось окончательно после 1 марта. Час настоящей революции еще не пробил. Это был лишь первый ее вестник и глашатай.
Летом 1880 года умерла императрица Мария Александровна. При ней в это время не было ни царя, ни детей. Но хоронили ее пышно, как полагается хоронить государынь. Месяца через полтора, когда наследника не было в Петербурге, Александр Николаевич обвенчался с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, у которой в это время было уже от него трое детей. Венчался старый царь 6 июля в три часа пополудни в царскосельском дворце. Надев голубой гусарский мундир, он сам пошел за своей невестой в ее комнаты, где она ждала его. Они шли потом длинными коридорами в маленькую залу с окнами на пустынный двор. Кроме протоиерея и певчих здесь были только министр двора и два генерал-адъютанта. Эти невольные шафера, смущенные и подавленные, держали венцы. Потом царь предложил своей новой жене покататься в коляске. Погода была прекрасная. Они поехали по Павловской дороге. Впоследствии Екатерина Михайловна уверяла, что старый государь, лаская маленького Гогу, который был тут же в коляске, сказал будто бы:
— Этот — настоящий русский… Хоть в нем, по крайней мере, течет только русская кровь…
В середине августа царь с молодой женой отправился в Крым и оставался там до ноября. Теперь княгиня Долгорукая стала называться светлейшей княгиней Юрьевской и на ее имя было положено в банк три миллиона. К изумлению царедворцев, Екатерина Михайловна поселилась теперь не в скромной вилле Бьюк-Сарай, а в Ливадийском дворце, в апартаментах императрицы.
Сюда же в Крым приехал Лорис-Меликов. Ему все еще не удалось добиться окончательного согласия царя на привлечение депутатов к государственной работе. Сплетничали, будто бы диктатор соблазнял Александра Николаевича тем, что, дав задуманную им «конституцию», он, царь, может легально сделать морганатическую свою супругу законной императрицей.
Наконец царь с новым семейством выехал из Ливадии в Севастополь, с тем, чтобы вернуться в столицу. Проезжая мимо Байдарских ворот, он велел остановиться. Накрыли стол на веранде. Теплый полдень поздней крымской осени располагал к ленивой мечтательности, и не хотелось ехать на север, где опять придется думать о том, подписывать или не подписывать «конституцию», то есть лорис-меликовский проект о созыве депутатов для участия в делах Государственного совета.
Январь и февраль 1881 года были безрадостны для царя, хотя ему было приятно видеть Екатерину Михайловну не тайно, а на правах супруги. Она теперь жила с детьми открыто в пышных приготовленных для нее апартаментах дворца. У них теперь была общая спальня. И спали они на одной постели. Спальня супругов была рядом с кабинетом государя, и он часто приходил туда после мучительных объяснений с министрами.
А между тем, когда царь старался устроить свою новую семью, не дремала подпольная Россия. Она напоминала о себе грозными прокламациями. «Внезапные припадки тоски, — рассказывает Кропоткин, — во время которых Александр II упрекал себя за то, что его царствование приняло реакционный характер, теперь стали выражаться пароксизмами слез. В иные дни он принимался плакать так, что приводил Лорис-Меликова в отчаяние. В такие дни он спрашивал министра: „Когда будет готов твой проект конституции?“ Но если два-три дня позже Медиков докладывал, что органический статут готов, царь делал вид, что решительно ничего не помнит. „Разве я тебе говорил что-нибудь об этом? спрашивал он. — К чему? Предоставим это лучше моему преемнику. Это будет его дар России“».
На первой неделе поста царь говел и приобщался. 1 марта утром Лорис-Меликов предложил царю подписать заготовленный акт, который сам Александр Николаевич называл «указом о созыве нотаблей», намекая на судьбу Людовика XVI. «Конституция» была подписана. Надо было ехать на развод в манеже, но Лорис-Меликов настойчиво просил государя не выезжать из дворца: «Ищут террористов, они где-то близко, их скоро найдут, Желябов уже арестован… А пока государь не должен выезжать никуда».
Но Александра Николаевича как будто что-то толкало ехать непременно в Михайловский манеж. Отпустив министра, император пошел в апартаменты Екатерины Михайловны. Она сама шла к нему навстречу. И она, как министр, умоляла царя не выезжать из дворца. «Ходят ужасные слухи. Надо подождать».
