Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
Скажу только, что после всех этих находок взял Донат Константинович карту, прочертил по белому месту трехрядную черту и говорит:
- Мы открыли подземный горный хребет. Раньше его здесь не значилось.
Неправильных слов он не говорил: за эту находку да за новые нефтяные места Александрова с геологами Москва премировала.
Целую книгу можно рассказать про то, как уже после моего отъезда ехал каш отряд в обратную дорогу. От Синькина носа Ия Николаевна, Леонтьев и Саша Костин в тяжелую осеннюю распутицу едва добрались до Хоседа-Харда.
В Москве, в Доме литераторов, когда читали отрывки из этой повести, встретили мы с Леонтьевым свою бывшую начальницу. Подошла она к нам после читки и говорит:
- Не в укор будь сказано, а вот не можешь ты, Романовна, знать, как мы из Хоседа-Харда до Воркуты добирались.
- Как это, - говорю, - не могу знать? Всю вешнюю беспутицу по тем путям-дорогам прошла.
- А мы - в пургу да в морозы...
Стояли мы втроем посреди светлого зала, а сердце в ту минуту было на далеком Севере, среди наших тундровых друзей. И очень хотелось, чтобы наши пути-дороги еще раз сошлись.
1947
М А Т Ь П Е Ч О Р А
Широка, долга и славна мать Печора - золотое дно. На две тысячи верст по дремучим лесам, по глухим болотам пролегла она от юга к северу. Свой зачин берет она вместе с Камой и Вычегдой из одних потаенных ключей.
Не иначе как в этих самых ключах бьет та живая вода, от которой мертвые оживали, раны у людей зарастали. Про нее наши прадеды сказки сказывали, да только по сказкам ее и знали. А она в здешних родниках хоронилась, серебряными ручьями да гремучими речками вытекала в преславные русские реки - Волгу, Двину, Печору - и поила наш русский народ богатырскою силой, нерушимым здоровьем да еще необоримым упорством.
От матерого водолома трех рек бежит Печора, с роздыхом в излучинах, с роздумью на синих тишайших переплесьях. А чуть минует Якшинское сельбище переменится Печора повадками и норовом. Не признать здесь нашу реку-скромницу. Пляшет река по перекатам, несется без удержу по порогам. Где-то ниже Шугора подходит она близко к Сибирскому Камню, мечется ему чуть не под ноги, а потом шарахнется в сторону и уходит к своим подругам-попутчицам - Усе, Ижме, Цильме. Отдают они ей свою воду без торга и без расчета:
- На, бери, у нас не убавится!
Набирает мать Печора глубину на глубину, прибавляет ширину к ширине и мчится дальше, крутые берега обрывает.
Тысячи безымянных ручьев и речушек прогремят по берегам Печоры. Без меры и счета прольется в Печору ключей-родников. В самой красе и шири проходит река мимо нашего Нижнепечорья и выносит свое многоводье к студеному морю.
Ой ты, море океанское! Сколько удалых голов ушло в твои бескрайние воды! Сколько парусов уплыло в невозвратные пути-дороги - на Вайгач, на Колгуев, на Обь да Енисей, да на далекий Грумант**! С великими трудами разведывал русский человек твои воды, искал новые берега. Неприветливы твои холодные волны, а печорцы и прежде не хотели променять тебя на самые теплые моря. Чем же ты, морюшко, славишься, что вознесли тебя люди превыше других морей-океанов? За что тебя в песнях пропели и в простой печорской помолви всякий час добром поминают? Разве не стоит над тобой студеный туман да морок? Не падают холодные, как снег, дожди? Не поднимает лютая буря убойную волну?
Нет, грех правду утаивать да людей обманывать. И доброго и худого всего довольно в нашем Баренцевом море. Знаем мы и погожие дни. Лето стоит в самой красе - с теплынью, солнышком и всякой благодатью. Знаем мы и другую пору. Навалится кислая осень, живую летнюю красу ветры буйные сдуют, дожди частые зальют.
В ту пору отлетает от моря залетная птица. Пустеют реки и озера, плавает по ним густая, как студень, шуга. По тихим заводям на синем море ходит осеннее непогодье. По широким просторам ярится хмельной ветер, шатается недобрая стоячая волна. В ту непогожую пору не дай бог заплыть карбасу в широкие наши загубья**. А все равно рисковые печорцы заплывают!
Нынче на Печоре устроено надежное затулье от лихой морской непогоды.
Вблизи моря стоит теперь город, а при нем корабельная пристань.
По сказкам, жил когда-то в Мезени беспокойный человек Александр Деньгин. Мезенцы до самой революции в черных избах жили. Печорцы тоже не меньше их в дыму да в саже коптились, а все мезенцев высмеивали, сажеедами да чернотропами честили; выйдет мезенец на улицу, и за ним на снегу черная тропа остается.
Захотелось Деньгину побольше света в окна. То он придумал, что надо мезенцам в море на острова переехать, добычливой жизни искать. Сколотил он какое-то суденышко да чуть не погиб у Колгуева. То задумал он деревянный водопровод в Мезени строить. Высчитал, сколько мезенцам воды нужно, чтобы почище жить, вычертил чертежи и поехал в Архангельск, к губернатору. До того он надоел своими выдумками, что губернатор приказал даже близко его к крыльцу не пускать.
Вернулся Александр Деньгин в свою Мезень и выдумал новую затею: в устье Печоры, подальше от губернатора, новый город выстроить - с большими светлыми домами, чтобы о черных избах и памяти не осталось. За эту затею губернатор хотел его в сумасшедший дом засадить. Вызвал его к себе, кричит и ногами топает:
- Сажеед поганый! Город ему понадобился! Света захотел!..
Хорошо, что Александр Деньгин успел из Архангельска вовремя убраться в свою Мезень. Пожалуй, не хуже для него и то, что он вскорости помер...
И вот теперь я живу в том самом городе, который нашим отцам-чернотропам снился. В городском Совете состою депутатом от тех самых людей, которых до революции сажеедами прозывали. Стоит вблизи от устья Печоры и выход в море охраняет Красный город - Нарьян-Мар.
Новые города на Печоре, новые люди, новые песни.
I. МАТВЕЙ ПЕРЕГУДА
1
Заканчивалось затяжное заполярное предвесенье.
Пропылили последней снежной пылью снеговые птички пунухи. Прогоготали над Нарьян-Маром гуси, просвистели разнобокие утки-перелетки. А весна где-то остановилась, задумалась и к нам не торопится.
Стучат да гремят в порту водники, последние заклепки клепают, ломают лед, рвут его аммоналом, готовятся к горячей ледоходной поре.
Двое суток днем и ночью шумело вешнее половодье. Лед проскользнул к морю, как на оленях прокатился.
- Открыла мать Печора уши, - говорят нарьянмарцы.
"Есть что ей послушать, - думаю я. - Добрые речи, светлые думы ходят нынче в народе".
Не успела большая вода-пенница за льдом убежать, забелела мать Печора парусами, застучала катерами: рыбаки на вешний лов к морю отправились. Еще не отпел свою последнюю песенку, пошумливает да позванивает в воде мелкий игольчатый лед, а рыбаки уже плывут.
Из верховских деревень первыми подплыли к Нарьян-Мару светлозерские колхозники. Катер-щеголь, крашенный в голубую краску, вел на буксире два карбаса. За карбасами покачивались легкие выездные ловецкие лодки-востроноски. Катер поровнялся с городом, круто развернулся и стал у берега, как большая голубая птица. На носу красовалось веселое слово: "Весна".
На всей нашей Печоре нет человека, который не знал бы Светлозерья.
- Светлозерье? Да это где самые заядлые былинщики, самые горластые певуны и перегудошники живут, - ответят печорцы. - Там и фамилии все больше Скомороховы да Перегудовы.
Печорские старики сказывают такую побывальщину:
"В бытность царя Алексея по всей Руси лютовал Никон-патриарх, на старую веру ополчился. Народ думы свои в песнях изливал. Скоморохи да перегудошники - те любую кручину в песню вложат, любого недруга высмеют.
А Никон тех песенных людей смертным боем бил, в железа ковал и в ссылку угонял. Ну да песню не закуешь! Побежали неунывные люди в нашу сторону, подальше от глаз да ушей патриарших. Поселились они в светлозерских краях, от царевой тяготы да боярской немилости там и укрывались..."
Вспомнилась мне эта старая бывальщина. Не врут, наверно, люди, что веселее Светлозерья не найдешь села по всей Печоре. На самодеятельных олимпиадах в Усть-Цильме люди из других колхозов при светлозерцах выступать стеснялись.
- Где уж нам соловьев перепеть! Засмеют...
...Стою я на берегу и вижу: из переднего карбаса выскочил на берег рослый седой старик, а за ним и все остальные. Тут были и молодые ребята в красных рубашках с расстегнутыми воротами, и женки да девки в цветных сарафанах с плетеными поясами, и пожилые колхозники в обыкновенных магазинных пиджаках - всего девятнадцать человек.
- Здравствуйте, горожане! - нараспев поздоровался старик. - Что худо нас встречаете? Музыка-то где? Или светлозерцев не признали?
Видно было, что старик у них главный. Он сошел бы за молодого, если бы не седина да поджатые плечи - будто кошка в лопатки вцепилась. А так у него и молодая ухватка не пропала, и бодрость не потерялась, и в глазах задор светится.
Из катера на берег вышел моторист.
