Сергей Сартаков - Ледяной клад
- Нет, Марочка, нет... Это невозможно... Это не будет понято ни в институте, ни здесь, в тресте. Это повредит моей репутации... Дана уже радиограмма на рейд, подготовлен специальный самолет... Завтра с утра мы совещаемся с Анкудиновым, главным инженером треста. Все это к тому же мне очень нужно и для диссертации - я так с ней затянул! Ведь только потому я и согласился. Об этом знают в институте. Мне дали не простую, а научную командировку. Нет, нет, изменить ничего нельзя!
- Надо изменить!
- И разве это не нужно там, у вас на рейде?.. Зачем же тогда запрашивали институт? Я много работал именно над проблемами зимнего отстоя леса. Я могу принести пользу. Нет, я никак не могу вернуться... А с тобой, Марочка, как говорят дипломаты, мы найдем модус вивенди...
Мария пыталась проникнуть в глубины его темных, больших зрачков, фантастически увеличенных очками.
- Это нужно только для вашей диссертации или это действительно будет полезно, необходимо для дела? Лететь вам на Читаут! А вы сможете войти там в свой дом? Он - ваш! Ваш! Он на ваши деньги был построен на Урале, а потом куплен здесь. Вы сможете, способны будете в этом своем доме прямо в лицо своей матери сказать, что не желаете взять ее к себе? Вы можете, способны забыть и о том, что после вашего отъезда с рейда ваша бывшая жена будет на людях сгорать от стыда, потому что там, на рейде, тогда ничего уже не скроешь?
- Это ужасно, Марочка, все, что ты говоришь! Ужасно своей оголенностью, - забормотал Анатолий. - У меня совершенно не было таких мыслей. Я думал только о главном: я должен делу помочь.
- В чистом деле обойдутся без грязных рук!
Он вдруг сорвался на тонкий, заячий крик:
- Как ты смеешь все время изображать меня подлецом! Видеть во мне негодяя! Ты мстишь мне за свою собственную оплошность! Но я тоже человек. И я гражданин. Я не позволю бесконечно наносить мне оскорбления. Виновной во всем была только ты. Я снял с тебя вину, назвал это бедой, нашей общей бедой. Так тебе и этого мало? Ты хочешь сделать виновным только меня! Во всем, во всем! Хорошо, я принимаю бой, - голос Анатолия стал звонче, злее. Позорь меня, бесчесть меня везде и всюду, где только ты захочешь. Но помни: грязь, которую ты хочешь публично бросить в меня, как бумеранг, вернется к тебе же. А я останусь чист. Потому, что я чист. И нравственно и перед законом. Моя диссертация не липа, не фальшивка. Это серьезная научная работа, она необходима, полезна государству. И я войду в свой дом, потому что нет ничего зазорного дать крышу над головой своей матери за деньги, заработанные честным и своим трудом. И я попрошу прощения у матери, потому что перед нею я виноват. И я не попрошу прощения у тебя, потому что виновата передо мною ты. Я полечу на Читаутский рейд во имя интересов дела. Кроме тебя, никто еще не называл меня бездарностью. И я либо спасу замороженный в реке лес, либо предотвращу бесцельную трату денег!
- Ты?!. Ты...
- Да!.. И я, вероятно, слишком долго, терпеливо и ласково называл вас Марочкой. Мне не хочется называть вас теперь даже Марией Баженовой. Это моя, ничем не замаранная фамилия, к сожалению, оставшаяся по паспорту и за вами. Спокойной ночи, гражданка Найденова! И до свидания! Лететь на Читаут придется нам, как видно, все-таки вместе!
Он круто повернулся и вышел.
Мария даже не успела ударить его по лицу.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Еще одна капля упала ему на щеку. Михаил поднял голову. Пьяная майская ночь - первой недели мая и небывало дружной стремительной весны - окутывала землю. Звезд не было видно.
Густая влажная мгла еще с вечера низко легла над тайгой. Чуть слышно шелестели ветви деревьев, и трудно было понять отчего: или это ветер верховик, озоруя, пробежал по лесу; или сонные птицы возились там, устраивались поудобнее; или тугие вешние соки добрались до самых вершин и теперь шумят, распирая набухающие почки.
В косогоре все сильнее и сильнее журчал тонкий и быстрый ручеек.
Под откосом со стеклянным звоном рухнула и рассыпалась льдина.
Откуда-то из-за реки тянуло запахом далекого пала, горящей сухой травы. Этот запах смешивался с ароматом подопревшей прошлогодней листвы и хвои, с ароматом открывшейся, обнаженной земли. Он кружил голову, теснил дыхание, будоражил кровь.
В такую ночь невозможно уснуть, невозможно оставаться дома, невозможно бродить по улице поселка целой ватагой. В такую ночь нужно уходить одному подальше в лес, в его загадочную темноту, вдыхать всей грудью, до боли, сладостный воздух и думать, думать сбивчиво, непоследовательно, перескакивая мыслью с одного на другое. Или даже вовсе не думать, а просто дышать и слушать.
И еще одна капля упала ему на щеку...
Михаил поправил ремень, сдвинул шапку набок. Пошел вдоль косогора мягким, кошачьим шагом, иногда наступая на толстые сучья, сбитые с деревьев зимними бурями. Размокшие, они почти не хрупали, а только пружинисто прогибались у него под ногами.
Определенной цели у Михаила не было. Говорили ребята, будто бы километрах в пяти за Громотухой, там, где Читаут делает к югу крутой поворот, неподалеку от порога "Семь братьев", в бору еще токуют глухари. Любопытно было поглядеть, вместе с ними встретить зарю. Михаил никогда не охотился за глухарями на току, он только понаслышке знал о такой охоте. Вообще за всю зиму, после переезда с Ингута на рейд, он почти не бродил по тайге с ружьем, как-то потерял к этому интерес. Близ самого поселка дичь встречалась редко, а бегать каждый раз за Ингут - ого-го!
И сейчас, хотя он продвигался в направлении неведомого ему глухариного тока, Михаил был без ружья, совершенно не помышлял об охоте, шагал просто так. Его тянуло в теплую ночь - и только. Хотелось идти и думать. А думать тоже ни о чем. О чем само подумается...
Так Михаил дошел до "стрелки", до места, где Громотуха впадает в Читаут. Там, под низом, не видно было ничего, лежало черное, открытое пространство - глубокое, большое, веющее ледяным холодом.
Да, изрядно-таки здесь люди потрудились! Соскабливали, сгребали снег с протоки, громоздили оградительный вал, вдоль него от самой запруды и до острова пробили канаву - по ней теперь стекает уже не нужная, не застывающая вода из Громотухи. А запань зато вся накрепко скована толстым ледяным кожухом. Начальник не ошибся, правильно рассчитал. Он часто повторяет: "ледяной клад". И этот клад лежит теперь, хранится за крепкой оградой. Михаил ощутил, как у него налились железной твердостью мускулы, словно бы он снова сжал пальцами тяжелый лом.
Бурлит, переливается впотьмах все прибывающая, полнеющая Громотуха. Что будет, если она где-нибудь близ своего устья прорвется, пробьется вниз, своей теплой водой распилит спайку наплавленного льда с берегом? Беда! Сразу намного ослабнет вся его сила.
Михаил с удовольствием вспомнил: тут, как раз вот тут, против этого места, он вместе с Герасимовым заделывал пролом. Как он тогда работал! Красиво работал! Никто не заметил, не понял этого. А он запомнил на всю жизнь. Он никогда не сможет забыть, как туго тогда стучало у него сердце, горло сладко сдавливал жаркий ворот рубахи, а в душе звучала победная песня.
Что, если именно здесь и отыщет свой прежний, постоянный ход Громотуха? Теперь, когда сверху, с деревьев падает веселая капель, а лед рушится, тает, ничем и никак новый такой "пролом" уже не заделаешь. Ах, скорее бы двинулся наконец Читаут и стряхнул с себя ледяную кожуру! Михаилу хотелось помочь ему, нажать на него плечом...
Все тем же неслышным шагом, ступая по мягким коврам из брусничника и толокнянки, Михаил дошел до спуска к запруде. Вода здесь клокотала намного сильнее, чем возле устья Громотухи. С шипеньем, плеском она вырывалась из тесного шлюза, и было слышно, как постукивает где-то под напором воды слабо закрепленное бревно.
Пробивал здесь проруби он, Михаил. Тоже здорово получалось! Он прищурился, и перед глазами у него заколыхались на зеленоватой воде мелкие серебристые, похожие на рыбок, льдинки, отколотые острой пешней. И Михаил весь как-то вытянулся и напрягся, словно опять взял ее в руки, целя, куда нанести очередной удар.
Вот тут тогда и бултыхнулась в прорубь Федосья. Окунулась только до пояса, а как будто совсем скрылась подо льдом. Будто навсегда после этого удалилась, ушла она от него. Ну и пусть! Пусть ходит далекой и недоступной.
Чего ради вообще он подумал о ней? Михаил чуть не вслух задал этот вопрос, хотя и знал - задает зря. Потому что, чем чаще приказывает себе: "и думать не следует", - тем упорнее думает о ней. Больше! Видит ее, чувствует с собой рядом, чувствует ближе, пожалуй, чем было тогда, когда он тащил ее на плечах из лесу, от Каменной пади, совершенно закоченевшую. Ему этого никак не забыть. А она вот забыла...
По скользкой, размокшей тропе, невероятно крутой и неразличимой в темноте, Михаил скатился, сполз к самой запруде. Постоял у края, всем телом ощущая, как шевелятся, вздрагивают в ней бревна, вслушиваясь, как рвется вода из открытого полностью шлюза, и пошел к другому берегу по верху гребенки почти наугад.
