Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Третий эпический поэт домициановской эпохи – Стаций. Он родился в Неаполе, но в юности переехал в Рим, где получил прекрасное образование. Чтение не сделало его моралистом: он принимал мир таким, каков он есть. Его интересы и чаяния лежали в пределах императорского двора, и он добился популярности в домах богатой знати благодаря своему поразительному таланту к изящным импровизациям. Он мог мгновенно сочинить прелестное стихотворение на любую тему – от воспевания красот залива Сорренто до первой стрижки императорского пажа Эарина; по просьбе знакомого он мог написать изысканную свадебную песню, полную мифологических аллюзий, или патетическую элегию на смерть родственника. Эти милые безделки он собрал позже под названием «Сильвы»; мы рассмотрим их чуть ниже.
Стаций особенно прославился своей эпической поэмой «Фиваида», в которой со всем формальным мастерством Серебряного века переосмысливается старый греческий миф о семерых против Фив. Этот сюжет Риббек называет «мелодрамой о преступлениях и кровопролитиях». Поэма не выдерживает сравнения с любимым национальным эпосом римлян, «Энеидой» Вергилия, хотя Стаций уверяет сам себя, что создал нечто почти столь же великое. Тем не менее, среди битв и ужасов в поэме попадаются сцены, несущие в себе характерный шарм других произведений Стация. Вот, например, монолог юного героя Партенопея, еще совсем мальчика, – он описывается со всем изяществом и нежностью, какие под силу Стацию (iv, 251 и далее):
Ликом прекрасней его из идущих в суровую распрю
Не было – так в нем цвела благодать красоты превосходной,
И не отсутствовал пыл, – когда б только возраст был крепче!
В ком из властительниц рощ, из богинь, посвященных
потомкам,
В ком из древесных божеств не зажег он страсти великое пламя?
Видя, как отрок в тени меналийской траву приминает
Легким касаньем шагов, сама Диана прощала
Прежней сопутнице (так говорят) и диктейские стрелы
В туд амиклейский вложив, ему рамена оснащала.
Дерзкою к Марсу пронзен любовью, он устремился
В битву, горя услыхать рога, и пылью сраженья
Русую прядь осквернить, и, врага поразив, воротиться
С пленным конем: постылы ему дубравы, и стыдно,
Что человечьей досель не прославил он стрел своих кровью[101].
Он снова появляется в песне vi, 561 и далее:
…Партенопея Аркадца
Кличут, и вспыхнувший шум по кругам переполненным
бродит.
Матери бег знаменит: кому Аталанты Менальской
Редкая слава и шаг неизвестны, которого было
Не одолеть женихам? Знаменитая матерь и сына
Обременяет, но тот – и сам знаменит: безоружным
Гоном (молва говорит) оленей в ликейских долинах
Он добывал и бегом настигал запущенный камень.
Ждали его, и он, наконец, меж толпою летучим
Шагом мелькнув, разомкнул хламиды злато витое.
Тело его блеснуло, и вся обнаружилась прелесть
Членов: и развитость плеч, и персей не меньшая гладкость,
Чем у ланит, – и лицо померкло в сравнении с целым.
Сам он, однако, хвалы красоте презирает и гонит
Прочь восхищенных. Но вот он к Палладиной горсти со
знаньем
Дела прибег и – померк, натершись жирной оливой…
Смерть этого юноши трогательно описывается в одной из следующих книг поэмы.
Поэма верна своей эпохе. В ней непрерывно встречаются сцены преступлений и кровопролития. Важный пример – убийство лемноссцев их женами, описанное в книге v. Лемниянка Поликсо поднимает своих подруг на борьбу с мужской несправедливостью словами, напоминающими нам об аристофановской Лисистрате (v, 104 и далее):
Страшную месть по внушенью богов и заслуженной скорби,
Вдовые, вам – о, крепитесь душой и пол свой забудьте! —
Ныне, лемниянки, я предлагаю. Коль горько пустые
Вечно дома охранять и следить, как вянут позорно
В долгих слезах и юности цвет, и бесплодные лета, —
Верьте мне, я – дорогу нашла (и знаменья были!),
Как обновить Венеру; но вы преисполнитесь силы,
Равной страданьям, и в ней я должна быть уверена твердо.
Третья белеет зима, – кто узы брачные носит
Или на ложе почтен потаенном? Чью грудь согревает Муж?
И страдания чьи лучине возможно увидеть?
Или же чьи-то мольбы, признайтесь, в законные сроки
Вдруг понесли? – Но один сопрягаться и зверю, и птице
Способ. О немощь, увы! Но грек для отмщенья возмог же
Девам – отец – вручить мечи и, великим страданьям
Радуясь, юношей сны беззаботные кровью окрасить?
Ее речь вдохновляет женщин принести ужасную клятву убить мужей (v, 152):
В лиственной роще… – сия высокую кладку Минервы
Роща густая с земли укрывала, а сверху давила
Мощная круча, и свет погибал от мрака двойного —
Здесь освятили союз: Энио браннолюбая, клятву
Ты принимала, с тобой – Церера подземная; вышли
Стикса богини, раскрыв Ахеронт; но тайная всюду
К битве Венера влекла, жгла Венера, Венера ярила.
Тут же и кровь пролилась: супруга Харопа выводит
Сына, – к нему подступив и десницы с жадным железом
Все как одна устремив, удивленное сердце пронзают,
Сладостное совершить злодеянье живою клянутся Кровью, и свежая тень над матерью реет кругами.
Мужья возвращаются домой, ничего не подозревая (v, 186):
Расположившись в домах и в рощах священных укрывшись,
Яствам богатым мужи предавались, до дна осушали
Емкое золото чаш и неспешно стримонские битвы,
Или Родопу, иль труд, снесенный под Гемом студеным,
Перечисляли меж тем. И жены, преступное племя,
С ними, сплетясь меж веселых пиров, с превеликой охотой
Все возлегли: в последнюю ночь дала Киферея
(Кроткая!) женам мужей и за долгое время – недолгий
Мир бесполезный и пыл последний вдохнула в несчастных.
Наступает ночь; женщины переходят от любви к убийствам. (Подобная тема превосходно соответствовала временам, когда писал Стаций.) Чтобы дать полное представление об этой сцене садистской жестокости, хватит пары примеров (v, 207 и далее):
…Безумная Горга, воздвигшись
Над оплетенным листвой на коврах, набросанных грудой,
И выдыхающим во сне распиравшие вина Элимом,
Ран намечала места меж складок одежды, но мужа
Сон, несущий беду, пред натиском смерти оставил.
Он, смятенный, врага не признав разбуженным оком,
Обнял супругу, но та, ударив немедленно, мужу
В спину вонзалась, пока железо собственной грудью
Не ощутила. И так преступленье свершилось; откинув
Все еще ласковый лик со взглядом живым, прошептал он:
«Горга…» – и рук не разъял, преступную шею обнявших.
И еще (v, 252 и далее):
В ложе вдавились лицом одни, у других – рукояти
В персях пронзенных торчат и копий сломившихся древки,
Там – разодранные мечами одежды на трупах.
Чаши лежат на боку, убийством залиты яства;
И у того, кто жаждой горел, из пронзенного горла
С кровью смешавшийся Вакх стекал в осушенный кубок.
Там отряды юнцов и не подлежащих оружью
Старцев толпа, и живые еще, лежащие поверх
Отчих стонущих уст, младенцы со всхлипом предсмертным
Дух испускали.
Сцены такого рода следуют одна за другой, вплоть до самой отвратительной (viii, 751 и далее) – когда кровожадный Тидей заставляет своих людей отрубить врагу голову, после чего в безумной ярости впивается в нее зубами.
Но мы не станем закрывать «Фиваиду» на этой омерзительной картине, чтобы не оставлять у наших читателей впечатления, будто вся поэма состоит из подобных сцен, ибо они не поверят, что поэту удавались и совсем другие темы. Вот противоположный пример – печальная сцена, в которой нежно изображается женский характер (viii, 636 и далее):
Так они речи плели. Но от шума внезапного скорбный
Дом ужаснулся; несут отбитого с вящей натугой
Атиса, – юноша жил, но крови почти не осталось,
Рану сжимала рука, голова бессильно свисала
С края щита, волоса перепутались, лоб закрывая.
Первою видит его Иокаста, – трепеща, Исмену
Милую кличет: молил лишь об этом кончавшийся голос
Зятя, из уст ледяных одно лишь еще вылетало
Имя невесты. Вопят служанки, к ланитам взметнула
Дева персты, – безжалостный стыд не пускает, но гонит
Мать: предсмертной мольбе не смогла отказать Иокаста, —
Дочь привела и лицо ей открыла. Пред самою смертью,
Званый четырежды, взор и угасшие очи отважно
Поднял, – и только ее, позабыв и о свете небесном,
Видит, но взора лицом любимым не может насытить.
Так как и матерь была далеко, и скончался прекрасной
Смертью отец, – невесте обряд печальный доверен:
Вежды прикрыть. И она, уже ото всех удалившись,
Горестный стон издала и очи в слезах утопила.
Она ведет себя как знатная римская девушка, приученная скрывать свои чувства, – девушки такого типа, конечно, еще существовали во времена поэта.
До нас дошел также интересный отрывок из «Ахиллеиды» Стация. Достойно крайнего сожаления, что произведение осталось незаконченным, так как в нем поэт предстает перед нами с самой лучшей стороны. Он повествует о юности Ахилла: мальчик, живя под присмотром кентавра Хирона, вместе со своим другом Патроклом отправляется на охоту, или купается в реке под надзором Хирона, или после трапезы играет на лире и поет старинные песни о героях. Его мать Фетида, тревожась за сына, старается не пустить его на Троянскую войну, нарядив его женщиной и отвезя ко двору Ликомеда. Там он живет как девушка среди других девушек, но вскоре в нем пробуждается мужское начало, он влюбляется в Деидамию, красивейшую из своих подруг, и в ночной любовной сцене открывает ей свою личность и овладевает ею. Далее поэма рассказывает, как прибывают греческие послы и как они посредством хитрости находят юного героя. Он присоединяется к ним; рассказав отцу Деидамии, кто он такой, он просит ее руки и, после того как его сватовство одобрено, оставляет под опекой старика внука. Сам же он отправляется на войну, с которой уже не вернется.
