Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
Через десять дней Микляеву показали пленника.
Оскалив зубы и вытолкнув из бочкообразной груди воздух, Микляев произнес только одно слово:
- Он.
* * *
Тем же крестным путем, каким недавно прошел Костя, надлежало пройти и Тимоше.
Везли его в открытых санях, еле одетого, и Микляев выходил к нему из крытого теплого возка, чтобы покуражиться над арестантом - и в который уж раз! - подробно рассказать, как пытали Костю и как будут пытать его самого.
Перед самой Москвой Тимоша выполз из-под веревок, которыми привязали его к саням, и бросился на дорогу - под копыта скачущей следом тройки. Однако и тут ему не повезло. Возница ловко свернул в сторону и его лишь задело одним полозам, порвав зипун и переехав ногу.
- Легкой смерти ищешь, вор! - неистовствовал Микдяев, по-волчьи скаля зубы и пиная ногой скрючившееся на дороге тело.
- Вяжи его, ребята, как мамка пеленала! - визжал Микляев.
Тимоше не пожалели пинков, зуботычин и веревок, и, накрепко привязав к саням, повезли дальше.
Никто не встречал его у стен Москвы. Накинув на Тимошу рогожи и заткнув в рот кляп, чтоб не кричал, - ранним утром 28 декабря 1653 года его ввезли в Москву.
Он лежал ничком, на животе - так измыслил Микляев - и подбородком отсчитывал все рытвины и ухабы московских улиц.
Первое, что он увидел, когда сдернули с него рогожи, - черный дверной проем и в нем известного всей Москве безносого палача Федьку по прозвищу Гнида.
Палач что-то сказал ему, но Тимоша не расслышал, и Федька, ярясь, хватил его кулаком по липу. Тимоша упал, но его тут же подняли и, схватив под руки, поволокли в застенок.
* * *
Государь призвал Петра Микляева. К себе, в жилую палату, и ласково глядя, слушал бахвалистые петькины речи. И хоть привирал Микляев без меры, государь его не перебивал и внимал его рассказу с удовольствием.
Хлопнув в ладоши, призвал из соседней горницы бывшего при нем стольника и сказал распевно, ласково:
- Вели всем боярам тотчас же идти к пытке. А сему молодцу вели дать тридцать рублей и, поглядев на стоящего столбом Микляева, - добавил:
- И сапоги сафьянные по ноге.
Микляев бухнулся в ноги и проговорил страстно:
- Дозволь, батюшко-царь, и мне, худородному, при пытке быти.
И так как царь молчал, ноюще прибавил:
- Я, государь, писать горазд. Все воровские скаски напишу, и вора во лже уличить помогу.
Государь поскучнел очами и, махнув рукою, промолвил:
- Иди, Микляев, иди - усладись.
* * *
Вор Тимошка висел на дыбе, над костром, почти бездыханным, но говорил мало.
Тогда привели второго вора - Костку - и подняли на дыбу, насупротив.
Оба супостата, взглянув друг на друга, заплакали.
Петр Микляев, глядя на все это, отложил перо в сторону и, повернувшись к скамьям, на коих сидела добрая дюжина бояр, произнес насмешливо:
- Хотят воры костер слезами залить. Да много слез будет надо, чтоб то свершить.
Безносый палач Федька Гнида зыркнул на Микляева пустыми страшными глазами, прошипел змеем:
- Пиши, паскуда, скаски, а зубы не скаль.
Микляев замолк, скрипя пером. Вскоре писать ему стало скучно. Воры тяжко дышали, скрипели зубами, глухо стонали.
Дьяки, вершившие допрос, хорошо понимали, что ничего важного у воров узнать не удастся. Сколько лет прошло, как бегали супостаты, скитаясь? Дела украинские - благодарение господу - успешно завершались: нынешней, осенью Земский Собор принял Малороссию под высокую руку пресветлого государя Алексея Михайловича. Ныне у Хмельницкого сидел великий государев посол боярин Бутурлин, склоняя казаков подтвердить соборное решение согласием Рады. Что могли сказать о делах малороссийских Тимошка да Костка, когда они от гетмана ушли, почитай, три года назад?
И от семиградского князя ушли воры тому более двух годов. А что до свейской королевы, то о её делах откуда ворам было знать доподлинно?
И потому спрашивали государевы дьяки, чтобы видимость соблюсти: пытаем-де ради неких тайных дал.
А дел-то никаких и не было.
И не пытали их - мучили. И потому Микляев почти ничего не писал, а в конце мучения, откинув в сторону перо, сказал виновато, повернувшись к ближнему от него дьяку:
- Всего записать не успел, пусть вор сам все напишет.
Федька Гнида спустил Тимощу на засыпанный опилками пол - в них лучше останавливались и кровь, и все прочее.
Однако же Тимоша не устоял на припеченных огнем ногах и, еле пошевелив головой, сказал:
- Не могу.
Микляев, взяв перо, написал: "А с пытки говорил, чтоб ему дали чернила да бумагу и он все подробно напишет своею рукою, и чернила и бумага ему даваны, и он, вор, отговаривался, что после пытки писать не сможет, и ничево не писал".
* * *
Последние двое суток Тимоша и Костя провели в одной келье. Они не сказали друг другу ни слова упрека, и только ободряли один другого перед страшной ожидавшей их кончиной.
- Ах, Костя, - говорил Тимоша, - кабы ещё раз на свет родиться, все с самого начала не так бы делать начал, и не к току бы концу пришел.
- А как бы, Тимоша? - спрашивал Костя, и в глазах друга Анжудинов видел все ещё живой интерес, будто не плаха их ждала - воля.
- Поднял бы я холопов и всех гонимых и мучимых, а не бегал бы от короля к султану и от гетмана к королеве. Не той дорогой шел я, Костя. И не по той дороге тебя за собою вел.
- Знать бы! - вздохнув, отвечал Костя, и Тимоша слышал в словах его не укор - сожаление.
- Не пропало бы только все, что выстрадано нами, - говорил Тимоша. Кто-то другой, что все равно придет за нами, пусть идет иной дорогой. Пусть беды наши и горе, и казни будут ему уроком.
И Костя говорил:
- А как же не придет? Непременно придет. Ведь только нас не станет, а все иное останется. Останутся и бедные, и сирые, и голодные, и обиженные. И стало быть, найдутся всем им защитники.
Ненадолго забывались они в тяжком сне, а просыпаясь, вспоминали все, что было с ними, и даже улыбались порой, хоть и нестерпима была боль во всем теле - от обожженных огнем подошв до вывернутых в плечах суставов.
А потом пришел к ним поп для предсмертного покаяния и причастия.
Костя заплакал и, не глядя на Тимошу, стал каяться и просить духовного отца молиться за него, грешного. А Тимоша, сузив джаза, сказал тихо:
- После того, что видел я, и что сделали со мной братья твои во Христе, чем можешь напугать меня?
- Вечными муками, - сказал поп.
- Вечные муки устроили вы на земле, - сказал Тимоша, - смерть - хоть и лютая - избавление от них.
- Еретик! - воскликнул поп. Воистину говорю: будет тебе анафема!
- Тимоша! - крикнул Костя, покайся, спаси душу! Молю тебя!
Тимоша отполз в угол и застыл немо.
Поп ждал. Тихо подошел он к искалеченному узнику.
- Уйди, сволочь! - крикнул Тимоша, и плюнул кровавой слюной в бороду утешителю.
* * *
И наступила их последняя ночь.
В подвале было темно и холодно, как в вырубленной во льду могиле. Чтобы стало хоть немного теплее, Тимоша и Костя прижались друг к другу и дыханием своим пытались согреть один другого.
Потом Тимоша вдруг прошептал:
- Много книг прочитал я, Костя. А запомнил немногое. Но что запомнил, то как гвозди в памяти моей. И более всего - с детства, от отца Вараввы, когда бегали мы с тобой на кладбище, в часовенку.
И оба враз вспомнили одно и то же: Вологду, мост через речку, косые кресты на расплывшихся бугорках могил, старого дьячка, что выучил их письму и чтению, и несмотря на то, что сам был не больно грамотен, не уставал повторять им притчи о пользе мудрости и учения.
И Костя, вспомнив Варавву, произнес тихо и назидательно, подражая и манере, и голосу их первого учителя:
- А еще, чада, сказано царем Соломоном: "Блажен человек, который снискал мудрость, и человек, который приобрел разум, потому что это лучше приобретения серебра, и прибыли от мудрости больше, чем от золота".
И им же сказано: "У меня, сиречь у премудрости, - совет и правда. Я разум, и у меня - сила. Любящих меня я люблю, и ищущие меня - найдут меня".
Но Тимофей не поддержал робкой попытки друга отвлечь их обоих от невеселых мыслей и проговорил печально:
- Ищущие уже нашли нас, и никакая премудрость уже не поможет нам, Костя.
- Ладно, Тимоша. Чему быть - того не миновать. Попробуем уснуть нелегкий день ожидает нас. Последний путь надобно пройти твердо.
И лежа в темноте, вспоминал Тимоша, как началось все это, и как шло, и как, идя за светом, пришел он к конечному своему рубежу и последнему пристанищу.
Невелик был возраст его, ню много пережил он, много перевидал и много передумал.
И когда перед взором его вставала прошедшая жизнь, он перетряхивал её, как трясут бабы муку в решете, просеивая чистую и выбрасывая сор и полову.
"С чего началось все это? - думал Тимоша, мучительно напрягая ум и память. - С чего?" И вспомнил: конюшня во владычном дворе, посапывающий Игрунок, и печальный пастырь Варлаам, спрашивающий "Нетто есть где такая страна - Офир?" А вслед затем всплыл в его памяти Леонтий Плещеев. Трясущимися руками устанавливал он на окне зрительную трубу и шептал громко, страстно: "Острологикус - вот истинное учение, вот - истина!" Но, перебивая его, кричали Тимоше хором веселые гулевые люди:
