Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)
Московский кат посмотрел сердито на сержанта.
Секретарь сорвался со своего места и схватил сержанта за руку:
- Не полагается. В застенке хозяин - заплечный мастер!
Семен катался по полу, никого не подпуская к себе.
Во время свалки Несмеянка был недвижим. Его взгляд вдруг встретился с глазами московского палача. Несмеянка хотел найти в его лице хотя бы крупинку человеческого... но этого не было. На Несмеянку смотрел тупой холодный человек, с масленым краснощеким лицом, поросшим редкой бороденкой. Палач улыбнулся. От этой улыбки, похожей на гримасу зверя, стало холодно, дрожь пробежала по всему телу Несмеянки.
Семена Трифонова, по приказанию секретаря, поволокли из застенка. Трудно было справиться команде с сопротивлением силача. Солдаты потащили Трифонова в каземат Ивановской башни.
Когда Несмеянка остался один, поп снова приблизился к нему и тихо спросил:
- Брат мой, согласен ли ты указать властям воров и злодеев, кои тебе помогали? Вспомни о Страшном суде!
- Эх отец, - покачал головой Несмеянка. - Лучше бы ты заступился за христианина, коего сейчас били у тебя на глазах. А меня оставь в покое.
Секретарь сделал знак попу, чтобы он уходил из застенка.
Поп послушно заторопился. Завернул в черный лоскут крест и Евангелие и вышел вон.
Палачи облегченно вздохнули.
Секретарь откашлялся, молча перелистал лежавшие перед ним бумаги и встал, одернув камзол и поправив бант на груди.
- Милый человек, - заговорил он вкрадчиво. - Ужели мятежи и смуты есть цель жизни человеческой? Не есть ли это лишь застой жизни, разрушение разумной цели бытия? Мятежи ведут к праздности, они расслабляют душевные силы. Но ты нам известен как разумный человек. И должен ты знать, что даже низкое животное и то редко не исполняет своего труда, предназначенного ему богом. Тем более человек создан не для праздности, а он есть раб господина своего. Чего же ради вы зорили своих добрых властелинов, хозяев ваших земель - несчастных вотчинников? Чего добивались вы? Куда и почто вел ты мордву и беглецов-крестьян?!
Несмеянка ответил:
- Вы хотите убить меня. По-вашему, это цель жизни человеческой?! Морить народ голодом, держать его в кабале и за всякое недовольство надевать на него колодки, бить батожьем, плетьми... Это ли, по-вашему, цель жизни человеческой?..
Секретарь кивнул палачам. Они дружно подошли к Несмеянке, деловито стали снимать с него цепи.
- Если цепи мешают тебе говорить правду, мы снимем их с тебя, улыбнулся секретарь.
Ерзавшие по телу Несмеянки холодные, липкие, как ужи, пальцы палачей приводили его в содрогание.
- Ну, брат, цепи сняты. Ждем твоего слова.
- Предательства не жди! Я не Иуда!
- А может быть, скажешь?
- Нет! Не ждите!
Секретарь сел за стол, поморщился и вдруг шлепнул ладонью по столу.
Два палача мигом вывезли откуда-то из угла большое деревянное кресло, усадили в него Несмеянку. Железными скобами они приковали его ноги, руки и грудь к этому креслу. Обвязали кругом ремнями, надели ошейник. Несмеянка теперь не мог повернуть головы.
Секретарь во время подготовки сидел, уткнувшись в свои бумаги, как будто его совершенно не интересовало то, что происходило здесь.
Когда палачи отошли от мордвина, секретарь встал со своего места и тихо подкрался к Несмеянке.
- Видишь? - спросил он подсудимого. - Знаешь, что ты теперь в полной нашей власти?
- Да, знаю, - с трудом ответил Несмеянка, начавший терять силы.
- Но мы тебя можем изъять из тисков. Объяви имена всех воровских людей. Укажи, где оружие, яви нам место становища лесного и донеси, где разыскать вашу мордовку-разбойницу, ушедшую от команды. Вот и все! закончил секретарь. - Ну! Мы ждем!
Палачи замерли в ожидании, глядя на высоко поднятую в тисках неподвижную голову Несмеянки. Лицо его покраснело, натужилось - ремень давил горло. Руки и ноги онемели, стиснутые колодками.
Секретарь мягко, спокойно, как будто бы при самых обыкновенных, будничных обстоятельствах, наклонив свое ухо к лицу Несмеянки, спросил:
- Ты женат?
Несмеянка молчал.
- Пожалей жену... детей... свое доброе имя... Не скрывай ничего! Ну! Ну! Сказывай?!
- Отойди! - насколько хватило сил, ответил Несмеянка.
Секретарь молча пожал плечами, отошел от подсудимого и стукнул ладонью по столу.
Палачи встрепенулись. Московский кат напялил на голову Несмеянки широкий кожаный ремень, который скрутил при помощи винта, и крепко сжал им череп мордвина.
Секретарь сделал знак рукой. Кат остановился. Допрашивающий опять подошел к Несмеянке:
- Ну, как?! - спросил он заботливо. - Больно?!
Несмеянка молчал. Глаза его, налитые кровью и вылезавшие из орбит от туго стягивавшего голову ремня, глянули на мучителя страшным, безумным взглядом.
- Ну, каешься?!
- Нет, - тихо молвил Несмеянка.
- Прибавь! - крикнул кату секретарь.
Кат снова начал вертеть винт. Секретарь дал знак рукой. Кат остановился, пошлепал Несмеянку ладонью по голове:
- Кайся. Хотя и крепка, как я вижу, мордовская голова, но могет лопнуть! Русская легче!.. У каждого народа - своя порода! Э-эх, господи! И захихикал. Прыснули со смеху и два младших палача.
- Выдашь?! - опять спросил секретарь.
- Нет! - еле слышно сказал Несмеянка.
Снова заскрипел винт под громадными волосатыми, со следами ожогов, лапищами палача...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Губернаторские капралы окончательно покорили мордву.
Одно за другим вернулись в свои дома семейства терюхан. Запалили очаги, а есть нечего. Благодетелями объявились Турустан и Федор Догада. Они усердно возили хлеб, продавали в долг - брали расписки. (Подороже, чем на базаре, но в долг.) Турустан, как терюшевский староста, большую силу возымел теперь над своими соотечественниками. Никогда он не думал в былые времена, что ему придется так по нраву властвование. Теперь же ради господства над своим родным, забитым, обездоленным народом он пошел на все. Те, которых он раньше ненавидел, стали друзьями его теперь во имя укрепления власти его, Турустана; они дали ему в помощь солдат, полицейских и палачей. Он рад был этому. Приказная изба постоянно была набита недовольными им, Турустаном, людьми. Он готов был заключить союз с кем угодно, лишь бы его народ молчал, покорился. Он не задумался бы призвать к себе извне какую угодно враждебную мордве силу, лишь бы держать в страхе родной народ, лишь бы мордва примирилась со своей рабской участью и не была бы свободной, и не вышла бы из повиновения у вотчинников и приставов. Теперь ему стали дороги даже и попы, предававшие анафеме бунтовщика Несмеянку за то, что он желал сделать свой народ независимым, свободным, имеющим право трудиться для себя, а не для других, имеющим право безбоязненно растить своих детей, не отдавая их, ради прихоти, вотчинникам в гаремы и для продажи, как скотов... Все то доброе, хорошее, чего сам некогда добивался Турустан для своего народа, теперь стало ему ненавистным... Он желал теперь всех благ только себе одному. Он знал, что мордва не на его стороне, а на стороне Несмеянки, и это его еще более озлобляло против родного народа. Он завел себе доносчиков, платил им губернаторскими серебренниками. А то, что они ему сообщали, посылал губернатору же.
Все покорились всесильному Турустану. Только Мотя, Иван Рогожа и еще трое молодцов из Большого Сескина не покинули леса. Напрасно их разыскивали пристава и конные стражники - нигде не могли найти беглецов.
Между тем они делали набеги на малые команды и из-за стволов деревьев стреляли в солдат, а солдаты в страхе бежали от них, оставляя колодников на дороге. Ватажники сбивали колодки с арестованных и уводили их с собой в лес, давая им ружья. Так множилась ватага непокорных беглецов, предводимая Мотей. А по вечерам в темной, сырой землянке старый мордовский певец Иван Рогожа, под тихий, грустный звон струн, пел:
На горах то было на Дятловых,
Мордва своему богу молится,
К земле-матушке на восток поклоняется...
Едет мурза, московский царь, по Воложке,
По Воложке на камешке...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Монахи, не торопясь, осторожненько двинулись в Терюшевскую волость из Оранского монастыря, узнав о мордовской покорности.
Пристава, сыщики, заплечные мастера встречали монахов хлебом и солью. Турустан устраивал для них обильные трапезы с виноизлияниями. Монахи скромничали, ссылались на пост.
Епископ Димитрий разослал по селам приготовленную им речь для духовников, коим предстояло совершать крещение мордвы. В речи было сказано, что "святая церковь не требует у язычника отречения от своего народа, от своих предков, от своего житейского мордовского обихода, православное крещение не отнимет у человека его родины, но оно подчиняет его мудрому началу смирения. Крещение избавляет мордву, чувашей, татар, черемис и других иноверцев от властолюбивой похоти, от стремления верховенствовать в семье единой матери всех нас, ее величества государыни императрицы Елизаветы первой, дочери блаженной памяти великого Петра"...
