Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 гг.
Если бы этот пример заставил людей познать ту истину, что на благо человечества должна стать общепризнанной, а именно, что в революции все зависит от первого отказа и от первой борьбы! Чтобы реформа прошла спокойно, необходимо, чтобы ей не оказывали противодействия; иначе неизбежно возгорится гражданская война, и революция только сильнее распространится, ибо весь народ придет в движение на ее защиту. Раз общество потрясено в самых своих основаниях, победителями несомненно и неизбежно останутся те, кто смелее всех других, и вместо умеренных и мудрых преобразователей распоряжаются всегда преобразователи наиболее крайние и непреклонные. Рожденные борьбой, они только в ней ищут и поддержки: одной рукой они сражаются за свое господство, а другой основывают систему, чтобы это господство упрочить. Они убивают во имя своего спасения, во имя своих доктрин и для мотивирования этих убийств, которыми они защищают свою диктатуру, они выставляют все, что только есть на земле святого: добродетель, человечество, народное благо… Пока они не выдохнутся и не падут, все гибнет перед ними без всякого разбора, гибнут одинаково и противники, и приверженцы реформ; буря уносит и разбивает о революцию всю нацию. Посмотрите, что сталось в 1794 г. с людьми 1789 г.; они также погибли в общем крушении. Выход на поле битвы одной партии вызвал туда и все другие, и все они, как и первая, оказались в конце концов последовательно побежденными и уничтоженными: первыми погибли конституционалисты, за ними жирондисты, монтаньяры и, наконец, сами децемвиры. Кровопролитие при этом с каждым поражением становилось все сильнее, система тирании все более жестокой. Децемвиры только потому были самыми безжалостными, что они были последними.
Комитет общественного спасения ввиду угрожающего положения, занятого Европой, а также ввиду ненависти, питаемой к нему всеми побежденными партиями, полагал, что ослабление жестокостей поведет к его гибели; он стремился зараз и сдержать своих врагов, и от них отделаться. „Только мертвецы не возвращаются“, — говорил Барер. „Чем больше выпота у общественного организма, тем он становится здоровее“, — прибавлял Колло д'Эрбуа. Децемвиры, однако, никак не предполагали, что их дни сочтены, и стремились основать демократию, видя в ее установлениях гарантию для того времени, когда им можно будет отказаться от казней. Они с таким фанатизмом веровали в некоторые социальные теории, с каким известным религиозным воззрениям верили милленарии[44] Английской революции. Между ними и милленариями вообще можно найти много общего: одни во всем исходили от народа, как другие от Бога; одни желали самого полного политического равенства, как другие равенства в смысле Евангелия; одни стремились к царству добродетели, как другие к царству святых. Человеческая природа всегда и повсюду идет до крайних пределов и в религиозную эпоху производит христианских демократов, а в эпоху философскую — демократов политических.
Робеспьер и Сен-Жюст начертали план этой демократии и в своих речах выяснили главные ее основания. Они желали изменить нравы, дух и привычки Франции; они стремились создать из нее республику, наподобие древних. Они надеялись установить господство народа, создать должностных лиц, не обуянных гордостью, и граждан, не имеющих пороков, восстановить братские взаимные между гражданами отношения, поклонение добродетели, простоту обхождения, чистоту и строгость нравов. В речах всех докладчиков Комитета, а в особенности в речах Сен-Жюста и Робеспьера, так и пестрят сакраментальные слова этой секты: свобода и равенство в управлении республикой, нераздельность для ее формы, общественное спасение, как основание для ее защиты и сохранения, добродетель, как ее идеал, Верховное Существо, как предмет поклонения. Что же касается граждан, то символом веры для них должны были быть: братство в обыкновенных отношениях, честность в поведении, здравый смысл для руководства умственной жизнью, скромность для общественной деятельности, которую они должны были направлять исключительно к пользе государства, а не своей личной выгоде. Нельзя идти дальше в фанатизме. Изобретатели этой системы вовсе не смотрели на то, насколько она удобоприменяема; они считали ее справедливой и естественной, и этого было им довольно для того, чтобы, получив власть в свои руки, вводить ее насильственно. Из всех приведенных нами сакраментальных слов партии мы не найдем ни одного, на основании которого не были бы осуждены или целая партия, или по крайней мере отдельные лица. Роялистов и аристократов преследовали во имя свободы и равенства, жирондистов во имя нераздельности; Филиппо и Камиля Демулена вместе с другими столь же умеренными людьми — во имя общественного спасения; Шометта, Анахарсиса Клоотса, Эбера и всю анархистскую и атеистическую партию во имя Верховного Существа; Шабо, Базира, Фабра д'Эглантина во имя честности; Дантона во имя добродетели и скромности. В глазах фанатиков эти нравственные преступления столь же содействовали гибели осужденных, как и те заговоры, в которых их обвиняли.
Робеспьер был покровителем этой секты, но в Конвенте она имела еще более ярого защитника в лице Сен-Жюста, которого называли Апокалиптическим. Он имел правильные и крупные черты лица, выражение лица твердое и вместе с тем меланхолическое, взгляд пристальный и проницательный, волосы черные, гладкие и длинные. Манеры его были холодны, но душа чрезвычайно пламенна. Простой в своем образе жизни, строгий к себе, как и к другим, и склонный к нравоучениям, он без всяких колебаний стремился к осуществлению своей системы. Несмотря на то, что ему было всего 25 лет, он был самым решительным из децемвиров, ибо он был наиболее из них убежденным. Страстно преданный республике, он был неутомим в комитетах, смел во время посылок к войскам, где он проявлял пример мужества, разделяя походы и опасности наравне с солдатами. Как бы ни был он предан толпе, он никогда не льстил ей и вместо того, чтобы, подобно Эберу, принять ее костюм и язык, он стремился доставить ей довольство и внушить серьезное отношение к делу и достоинство. Его политическая деятельность делала его еще более опасным, чем его демократические верования. У него была масса смелости, хладнокровия, находчивости и твердости. Будучи мало склонным к милосердию и снисходительности, он облекал меры к общественному спасению в формулы и затем тотчас же приводил эти формулы в исполнение. Он, не задумываясь, требовал победы, казни, диктатуры, раз только признавал их необходимыми. В отличие от Робеспьера, он был истинным человеком дела. Робеспьер быстро понял всю ту пользу, что могла извлечь из него партия, и приложил все усилия, чтобы привлечь его на свою сторону; Сен-Жюста, со своей стороны, привлекали в Робеспьере репутация неподкупности, строгие нравы и общность или сходство воззрений.
Понятно, насколько ужасно было сообщество таких двух людей с их популярностью, при зависти их ко всем, неограниченном властолюбии одного и непреклонном характере и последовательности в действиях другого. К ним затем присоединился Кутон; он был лично предан Робеспьеру. Обладая весьма кротким выражением лица и имея парализованной нижнюю половину тела, он отличался не знающим пощады фанатизмом. Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон составили в Комитете тот триумвират, который стремился захватить всю власть исключительно в свои руки. Это честолюбие сначала отдалило от них остальных членов Комитета, а затем и погубило их. Вначале, однако, триумвират неограниченно управлял и Конвентом, и Комитетом. Для того, чтобы устрашить Конвент, докладчиком назначался Сен-Жюст; если надо было поймать Конвент врасплох, то на трибуну выступал Кутон. Робеспьер лично выступал тогда, когда в Собрании слышался какой-либо ропот или замечалась нерешительность, и одного слова его было достаточно, чтобы все замолчали и на всех напал ужас.
В продолжение первых двух месяцев после падения Коммуны и партии Дантона децемвиры, еще не разделенные, работали все вместе ради упрочения своего господства. Их комиссары охраняли порядок в департаментах, а войска республики были победителями по всем границам. Комитеты воспользовались этой минутой безопасности и согласия и пожелали положить начало новым обычаям и новым установлениям. Не надо забывать, что во время революции двигателями людей являются две склонности: преданность воззрениям и жажда власти. Члены Комитета сначала заботились о торжестве демократических идей, но в конце концов они боролись исключительно из-за обладания властью.
Бийо-Варенн изложил Конвенту теорию народного правительства и предложил ряд способов всегда держать в подчинении у нации армию. Робеспьер произнес речь о нравственных идеях и празднествах, соответствующих республике; по его предложению декадные праздники посвятили Верховному Существу, Истине, Справедливости, Скромности, Дружбе, Воздержанности, Искренности, Славе, Бессмертию, Несчастью и т. д., наконец, всем нравственным и республиканским добродетелям. Этим Робеспьер подготовил введение нового культа Высшего Существа[45]. Барер сделал доклад об уничтожении нищенства и о той помощи, которую республика обязана оказывать неимущим гражданам. По желанию демократов все эти доклады были обращены в декреты[46]. Речи Барера обыкновенно были направлены к тому, чтобы скрыть от Конвента ту подчиненность децемвирам, в которой он находился; он был чрезвычайно гибким орудием в руках Комитета, он не обладал ни жестокостью, ни фанатизмом, которые бы привлекали его к террору. Он был кроток нравом, вел безупречную жизнь и отличался весьма умеренным образом мыслей. Он был, однако, труслив и потому из конституционного роялиста он после 10 августа стал умеренным республиканцем, а после 31 мая восхвалителем и соучастником тирании децемвиров. Не имеющему достаточно сильной воли нечего думать быть действующим лицом революции. Ум сам по себе не непреклонен, — слишком легко приспособляется; он находит оправдание для всего, даже для действий, возбуждающих отвращение или ужас; в такое время, когда постоянно приходится быть готовым к смерти и когда следует действовать только до тех пор, пока не приходится поступаться своими убеждениями, ум никогда не умеет остановиться вовремя.
