Василий Потто - Кавказская война. Том 2. Ермоловское время
Мамед стал изыскивать средства для достижения своей цели, но все старания его захватить Абдуллу во время разъездов его в Каракайтаге были напрасны. Тогда Мамед подговорил жившего в деревне Падур старого разбойника Науруз-бека, и они вместе решили извести Абдуллу другим способом. Мамед съездил в Дербент и привез оттуда целый бочонок пороха. В то же время Науруз-бек, рыская по окрестностям, узнал о местопребывании ерсинского бека. И вот вечером двадцать седьмого апреля 1824 года оба они с несколькими нукерами скрытно пробрались к небольшой деревушке, окруженной лесом, где жил тогда Абдулл-бек. Бела темная ночь, когда партия подошла к самому селению; там все было тихо; жители спали, и только в доме самого Абдуллы светился огонек. Пока партия стояла на опушке леса, сын Науруз-бека, молодой Гюль-Мамед, и Орудж – старый опытный разбойник, вдвоем, как ночные воры, пробрались в нижний этаж дома, где в Дагестане обыкновенно помещаются конюшни и кладовые, и заложили там мину силой в два пуда пороха.
Прошло с четверть часа, а взрыва не было. Мамед уже хотел отправиться сам, чтобы узнать о причине, как вдруг в тишине ночи громовой удар всколыхнул землю, и высокий столб пламени поднялся к небу. Картина взрыва была ужасна. Большой двухэтажный каменный дом был разбросан по частям; между развалинами его виднелись изувеченные, растерзанные тела Абдуллы с его сыновьями, женами и всей прислугою. Всего погибло при взрыве семнадцать человек, и в том числе сам Абдулла и две жены его, из которых одна была известная Чимнас-Ханум – дочь Фет-Али-хана, только грудной ребенок, младший сын Адбуллы, спасся каким-то непостижимым чудом. Таким образом, из всего семейства Абдуллы остался на свободе только старший сын его, Зоал, уезжавший в роковую ночь в соседнюю деревню. Но Мамед-хан и Науруз дали слово доставить и его в Дербент живого или мертвого.
Пострадал при взрыве сильно и Орудж, не успевший заблаговременно отойти в безопасное место: ему вышибло в плече правую руку, обожгло лицо и повредило ребра. Не спасся бы он от разъяренных жителей деревни, если бы отважный Гюль-Мамед, несмотря на угрожавшую самому ему гибель, не вынес его на своих плечах.
“Известие о взрыве дома, в котором за одного виновного погибло шестнадцать невинных,– писал Ермолову император Александр,– для меня весьма неприятно”. Гуманные чувства императора никак не могли примириться с жестокой необходимостью, на которую указывал Ермолов, отвечавший, что “другого средства к истреблению разбойника не было и что нельзя считать совершенно невинными тех, которые скрывали Абдуллу и помогали ему в разбойничьих подвигах”.
Дальнейшая история Зоала неизвестна. Но бегство его было причиной следующего характерного для дагестанских нравов происшествия. Один из табасаранских беков, Ахмед-Паша, обвинил двадцатилетнего сына своего Али-Бури в невыполнении отцовского приказания поймать или убить Зоала и как изменника выдал его русским. Нужно думать, однако, что в этом поступке замешалась семейная вражда. По крайней мере, Али-Бури заявил на следствии, что отец донес на него в отмщение за укоры, которые делал ему сын, ибо старик прогнал жену, зарезал дочь и тем же угрожал самому Али. Очевидно, что здесь разыгрывалась целая семейная драма, и тем не менее Али, по настоянию отца, был сослан рядовым в батальоны Финляндского корпуса.
В числе мер, принятых Ермоловым к умиротворению вечно мятежного края, необходимо отметить и попытку повлиять на дагестанские народы зрелищем величия русского государства. Ермолов знал, что мятежи горских народов поддерживались, между прочим, совершенно ложным представлением о могуществе России, которую они склонны были считать неизмеримо слабее, чем единоверные для них могущественные мусульманские царства Турцию и Персию. И вот, чтобы поколебать в их глазах ложный престиж исконных врагов России и познакомить с великой державой русских царей, предложено было отправить в Москву в 1826 году на коронацию нового императора Николая Павловича депутатов от всех мусульманских провинций Кавказа, и в том числе от Дагестана. “Удостоясь видеть Императора,– писал Ермолов,– окружающую его славу и великолепие, они передадут своим единоземцам понятие, которое неминуемо произведет большое впечатление и немалую пользу”.
Первенствующими лицами в этой депутации являлись: сам мехтулинский владетель Ахмет-хан, сын шамхала тарковского Гайдар-бек, сын акушинского кадия, затем Эмир-Гамза-бек – потомок древнего рода каракайтагских уцмиев, зять казикумыкского хана, и, наконец, Исса-бек – сын главного кубинского первосвященника, человек замечательной храбрости, израненный в боях, член многочисленной семьи, в которой все, от старого деда до юного внука, служили русскому государю.
Выбор был сделан умелой рукой, но, к сожалению, все это предприятие не состоялось. Депутаты уже собраны были на Кавказской линии, в Екатериноград, и им оставалось только несколько дней до выезда, как вдруг получены были известия о вторжении персиян в Грузию. Можно было опасаться волнений и среди дагестанцев. При таких условиях Ермолов не счел возможным посылать депутатов, а приказал, напротив, поспешнее разослать их по домам, где они, как люди испытанной верности, могли оказаться необходимыми. Но мир и тишина нигде не нарушились. “При всех обстоятельствах, сопровождавших вторжение неприятеля в наши пределы, при общем возмущении в мусульманских провинциях, Дагестан, многолюднейший, воинственный и помнящий прежнее свое могущество, пребыл в совершенном спокойствии, отзываясь, что новых властелинов он не желает”. Так писал Ермолов.
Остается сказать о дальнейшей судьбе героя и героини событий 1823 года, об Амалат-беке и Салтанете. Куда укрылся Амалат, вечно тревожимый своей совестью, никто наверное не знает. В Дагестане долго ходили слухи, что он скитался между чеченцами, утратив красоту, здоровье и самую отвагу. Но мало-помалу молва об Амалате запала, и только злодейская измена его жила в преданиях Дагестана, где и до сих пор имя его никем не произносится без укора. Так говорит Марлинский. Но есть другое свидетельство. Один буйнакский житель рассказывает следующее: “Я был товарищем Амалата, бывал с ним всюду, делил с ним и горе и радость, и сколько раз эта рука останавливала смерть, висевшую над головою пылкого юноши! Но ничто не сильно перед определением судьбы. Мы пробрались к черкесам и были в Анапе, когда русские брали эту крепость. Здесь Амалат был ранен, и мы бежали с ним под защиту вольного, непокорного русским народа. Променяв бурную жизнь на мирное пристанище, я пас стада у богатых князей, стриг овец и добывал скудный хлеб, которым и делился с Амалатом. Но Аллах не хотел, чтобы мы жили вместе, и бедный Амалат умер на моих руках от оспы...”
Участь Салтанеты была иная. Она вышла замуж за Абдулл-Муселим-хана, сделавшегося впоследствии шамха-лом тарковским, и сын ее, князь Шамсудин, был последним шамхальским владетелем. Салтанета нередко приезжала в Темир-Хан-Шуру и умерла в 1845 году в Дербенте. Холм, на котором амфитеатром раскинуто обширное татарское кладбище, возвышается над самым морем и весь усеян надгробными памятниками, обращенными к востоку. Посреди этого леса могильных камней есть один, причудливо раскрашенный розовой и зеленой красками. Это и есть могила Салтанеты.
Восточные женщины стареют скоро. Салтанета умерла, не достигнув даже сорокалетнего возраста, но современники, встречавшие ее в последние годы ее жизни, говорили, что она была уже совершенная старушка. Черты лица ее, однако, были чрезвычайно правильны и сохраняли следы замечательной красоты.
XX. ПОЕЗДКА МУРАВЬЕВА В ХИВУ
Восточный неведомый берег Каспийского моря, представлявший в туманной перспективе за обширными степями Татарии путь в Индию и по меньшей мере выгодные торговые сношения с богатыми азиатскими странами, откуда шли в Европу шелк и богатые ткани, был постоянным предметом стремлений русского государства, Естественно, такой энергичный и оригинальный человек, как Ермолов, не мог со своей стороны не попытаться проникнуть своим влиянием в эти желанные страны, тем более что весь западный берег Каспийского моря, с Дербентом и Баку, был уже в руках России.
Помнились еще и несчастный поход Бековича, погибшего под Хивой со всеми своими войсками, и попытка времен Екатерины Великой, окончившаяся пленением Войновича. Но плодотворная мысль, которой предстояла великая будущность, несмотря на препятствия, жила и проявлялась, как только открывалась возможность к тому. Даже прежние, по-видимому неудачные попытки не остались без результата, познакомив с русской страной туземцев восточного Каспийского побережья, и с начала нынешнего столетия туркмены уже сами начинают домогаться заведения у них русской торговой фактории. Князь Цицианов, несмотря на ничтожные средства, которыми русские располагали тогда в Грузии, нашел, однако, возможным осмотреть восточные берега Каспийского моря и указал три пункта, выгодные для устройства укреплений, именно: урочище Гедик, устье Эмбы и Тюп-Караганский угол. Дело, правда, при тогдашних обстоятельствах тем и ограничилось; Цицианов погиб, и все предположения его по этому вопросу оставлены были “до удобнейшего времени”, как того желал преемник князя, граф Гудович. Ртищев, со своей стороны, пытался возобновить переговоры с туркменами при посредстве дербентского купца, армянина Ивана Муратова, который прежде вел торговлю с Астрабадом и имел в тех странах большое знакомство. Муратов ездил в туркменскую страну и возвратился с туркменскими депутатами, прибывшими заявить, что и они восстали против Персии и опустошили все места близ Астрабада (это было во время русской войны с Фет-Али-шахом). Но послы застали главнокомандующего уже в гюлистанском лагере заключающим с Персией мир. Персияне отлично понимали, насколько туркмены, поддержанные Россией, могли сделаться для них опасными, и потребовали, чтобы русское правительство не входило с ними ни в какие сношения. Ртищев принял это условие и, прилично одарив послов, отправил их обратно. Народ туркменский был очень огорчен этой неудачей.
