Андрей Никитин - «Повесть временных лет» как исторический источник
Самое замечательное, что при этом (если верить автору «хроники княжения Святополка») князья заявили, что «сего не было есть у Русьскои земли ни при дедехъ наших, ни при отцихъ нашихъ, такого зла» [Ип., 236]. Естественно задаться вопросом: разве ни князья, ни авторы этих новелл, современники не только правления Святополка Изяславича, но и становления культа Бориса и Глеба, ничего не знали о другом Святополке, который как раз «уверже ножь» в дедов современных князей? В последнее можно поверить только в том случае, если прославление новоявленных мучеников в 1072 г. не считало их жертвами братоубийственной резни, которая, если следовать ПВЛ, началась Ярополком, была продолжена Владимиром и завершена Ярославом. Между тем, согласно рассказу об ослеплении Василька, первым «Святополком Окаянным» оказывается Святополк Изяславич, а вовсе не его двоюродный дед, на память которого только в первой четверти XII в. перенесена была та неприязнь, которую вызывал он сам у своих современников. Отсюда и скрытый подтекст в рассказе о его княжении, и те реалии конца XI — начала XII вв., которые мы находим в описании событий первой четверти XI в. («торчин», «Путята», «вышгородцы»), и выбор «братоубийцы», имя которого оказалось табуировано только в XII в., о чем почему-то не подумал М. Ф. Котляр, попытавшийся опровергнуть легенду ПВЛ о «Святополке Окаянном», повторив аргументы своих предшественников, Н. Н. Ильина и М. Х. Алешковского[578].
Стоит также напомнить, что «повар торчин», зарезавший Глеба, для 1016 г. оказывается таким же безусловным анахронизмом, как «варяги», поскольку сами торки, гонимые половцами, появились в окрестностях Киева лишь в середине 50-х гг. XI в., а «подручными» киевских князей стали только полвека спустя. Так, первое упоминание о торках, действующих заодно с дружинниками Владимира Всеволодовича, в ПВЛ находится под 6603/1095 г. в рассказе об убийстве половецких ханов Китаня и Итларя [Ип., 218]. Тем самым, в рассказе о смерти мучеников снова проявляется ситуация конца XI — начала XII века, использованная для воссоздания событий второго десятилетия XI в.
Такое наблюдение подтверждает и тот беспрецедентный в истории факт, вызывавший недоумение у всех исследователей данного сюжета, что имя «Святополк» на протяжении XI и XII вв. продолжает употребляться потомками Ярослава Владимировича (кроме Святополка I, летописью отмечены Святополк Изяславич (1050–1113), сын Изяслава Ярославича; Святополк Мстиславич (до 1132–1154), сын Мстислава Владимировича; Святополк Юрьевич (до 1157–1190), сын Юрия Ярославича, князя туровского; наконец, Святополк, боярин галичский, упоминаемый под 6681/1173 г.), и получает одиозный оттенок только к концу XII в. по мере распространения «Сказания…», ПВЛ и утверждения «борисоглебовского» культа, сменившего ранее существовавший «глебоборисовский»[579]. Другими словами, до конца XI в. и даже позднее, пока происходило формирование культа Бориса и Глеба (а первоначально — Глеба и Бориса, как убедительно показал М. Х. Алешковский[580]), сначала чюдотворцев-целителей и лишь затем преобразованных в небесных патронов русских князей-воителей, имя Святополка не было предано проклятию и табуированию.
Вот почему правомерно задаться вопросом: действительно ли он был братоубийцей, как то утверждают ПВЛ и «Сказание…»?
Но если встает сомнение в виновности Святополка, то неизбежно возникают и другие вопросы: кто такие Борис и Глеб, имена которых, похоже, изначально не были связаны друг с другом? Почему уже в 90-х гг. XI в. культ Глеба обнаруживается вместе с частицей его мощей в чешском Сазавском монастыре, почему их происхождение (в первую очередь — Бориса) легенда связывает с «матерью-болгаркой»? Каким образом в Константинополе, Церковь которого всегда с неприязнью относилась к появлению иноязычных святых, оказывается в конце XII в. не только икона Бориса и Глеба, но даже посвященный им храм, как о том сообщает новгородский архиепископ Антоний, в миру Добрыня Ядрейкович? Описывая святыни Константинополя в 1200 г., он замечал: «У алтаря (в Софии. — А. Н.) на правой стране… поставлена икона велика святыхъ Бориса и Глеба», «а во Испигасе граде есть церковь святыихъ мученикъ Бориса и Глеба: въ томъ граде явишася святии, и исцеления многа бываютъ отъ нихъ»[581]. Свидетельство новгородского архиепископа о том, что еще на рубеже XII–XIII вв. Борис и Глеб почитались в пригороде Константинополя только как целители, чрезвычайно любопытно, поскольку должно иметь какое-то основание в их жизни и подвиге, а это остается нам до сих пор неизвестным, еще раз убеждая в необходимости проведения всестороннего исследования становления их культа, в первую очередь в Византии, что возможно лишь при отказе от той беспочвенной (в интерпретации «Сказания…» и ПВЛ) легенды, которая постепенно преобразовывалась вместе с их иконографией.
В том, что князья-мученики Борис и Глеб первоначально имели иные легенды, или, наоборот, «наложились» на каких-то других персонажей, убеждают наблюдения М. Х. Алешковского над «глебоборисовскими» энколпионами. Археолог обнаружил, что имена обоих святых первоначально чеканились на уже готовых отливках, причем чеканщики часто путали «братьев»[582]. Судя по тому, что надписи делались не на модели, а уже после отливки в старых, не совсем четких матрицах, для утверждения и прославления культа новоявленных мучеников русская Церковь использовала формы уже имевшихся энколпионов, путем надче-канки имен превращая изображенных на них святых в Глеба и Бориса. Соответственно, со временем менялся и внешний облик «братьев» — менялись их прически, появлялись усы и борода, «однако, — писал исследователь, — все эти признаки либо отсутствуют на энколпионных изображениях, либо встречаются вперемежку у обеих фигур, как и любое из двух имен братьев»[583].
С другой стороны, следует заметить, что имена «Борис» и «Глеб» и раньше могли быть окружены ореолом святости. Имя «Борис» перестало быть языческим уже в начале X в., когда был канонизирован болгарский царь Борис-Михаил, крестивший Болгарию[584], а потому безусловно признанный греческой Церковью. Об этом косвенно свидетельствует указание на «мать-болгарку» Бориса Владимировича, а Шахматов задавался вопросом: «В 1072 г. было перенесение мощей св. Бориса и Глеба в новую церковь; днем перенесения избрано 2-е мая[585]. Не в память ли Бориса (болгарского), скончавшегося 2-го мая 6415 (907) года?»[586]
Что же касается «Глеба», то с какой бы осторожностью ни относиться к сведениям, содержащимся в «Истории Российской» В. Н. Татищева, нельзя игнорировать его сообщение о брате (опять «брат»!) Святослава Игоревича «Улебе», фигурирующем в договоре Игоря с греками, о котором историк в примечании писал: «Улеб, у Иоакима (т. е. в Иоакимовой летописи. — А. Н.) Глеб, сын Игорев, от брата Святослава за веру Христову замучен»[587]. Внимание к этому неизвестному персонажу русской истории оправдывается тем обстоятельством, что смерть одного из князей-мучеников традицией связывается с р. Альтой, левым притоком Днепра, имеющем своим двойником Альт/Олт, левый приток Дуная, в верховьях которого еще в прошлом веке находились селения «русинов», а в низовьях происходили военные действия Святослава.
Обращение к именам братьев-мучеников Ярослава Владимировича, который, согласно «Сказанию…», с первого же момента предпринимал самые активные шаги по их прославлению и канонизации вплоть до построению в 1020 г. специального для них деревянного храма в Вышгороде, сталкивается с тем необъяснимым фактом, что ни один из его сыновей, родившихся уже в Киеве (Владимир, Изяслав, Святослав, Всеволод, Вячеслав, Игорь), не получил ни их мирских, ни их крестильных имен. Наоборот, как показали в своих работах В. И. Лесючевский[588] и М. Х. Алешковский, первым и главным инициатором прославления Глеба выступает после смерти отца Святослав Ярославич.
С именами связана и другая загадка князей-мучеников. Вопреки очевидности, в текстах посвященных им церковных служб, в иконографии и даже в обиходе, как то показывает пример детей Святослава Ярославича, мы встречаемся не с одной, а с двумя парами их имен — мирскими (Борис и Глеб) и крестильными (Роман и Давид). При этом, если «Сказание и страсти…» и ПВЛ пользуются исключительно первой парой, собственно и представляющей новых русских святых, то «Сказание о чудесах…» неизменно называет их «Романом и Давидом», что свидетельствует то ли о каких-то серьезных в прошлом разногласиях по поводу имен и происхождения святых в греко-русской Церкви того времени, то ли о прямой «переадресовке» этих произведений. Объяснить такую двойственность тем обстоятельством, что «Борис и Глеб» — имена языческие, а «Роман и Давид» — христианские, не представляется возможным, поскольку весь смысл канонизации состоял как раз в освящении некогда языческих имен. Весьма мало вероятным представляется и объяснение М. Д. Приселковым крестильных имен Бориса и Глеба зависимостью русской епископии в конце X в. от болгарской (Охридской) архиепископии, почему Борис при крещении якобы получил свое имя в честь Романа, сына болгарского царя Петра, занимавшего трон в 979–991 гг., а Глеб — в честь Давида, брата болгарского царя Самуила (991–1014)[589]. В результате такой путаницы у детей Святослава Ярославича, кроме Глеба, мы находим Давыда и Романа, наименованных на известной миниатюре Изборника 1073 г., и, как я показал в одной из своих работ[590], следуя Воскресенскому списку летописи[591], можем предполагать еще и «Бориса»[592].
