Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол
Глава 14
Леонид Андреев как адвокат дьявола
В возрасте семнадцати лет Леонид Андреев (1871–1919) написал в дневнике, что «своими писаниями разрушит и мораль и установившиеся человеческие отношения, разрушит любовь и религию и закончит свою жизнь всеразрушением». Слово не разошлось с делом, и из-под его пера одно за другим выходили произведения, шокировавшие публику. Правда, следствием столь решительной и бескомпромиссной программы действий стали три покушения на самоубийство и периоды «самого черного» запоя, преследовавшие писателя на протяжении жизни. Так жизнь демонстрировала известную истину, что всякий разрушитель в своем отрицании традиции рано или поздно добирается до самоедства и самосокрушения.
Нельзя, однако, сказать, что Андреев выступал заложником идеи разрушения. Его можно назвать еретиком, но никак не революционером. Он пытался усложнить и разноообразить нравственную картину восприятия мира, но ни в коей степени не вывернуть его наизнанку, как это сделали, к примеру, те же большевики. В 1915 году Андреев так характеризовал свою художественную позицию: «И моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю, заглядываю ему не только с указанных мест, но и с… И ликом мира я восторгаюсь, а от… его отворачиваюсь — вот и вся моя нехитрая механика». Это признание напоминает нам мысли известного литературного героя, о котором мы уже говорили чуть выше, — Ивана Карамазова. Напомним его жизненые «тезисы»:
— Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти перестал его чтить сердцем;
— Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять;
— Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму;
— Слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить. Не бога я не принимаю, я только билет ему почтительнейше возвращаю;
— Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова. Можно ли жить бунтом, а я хочу жить.
В сочинениях Андреева те же карамазовские надрывы, блуждание человеческой души во мраке в поисках другого света. Его произведения выдержаны в мрачных тонах, пропитаны какой-то тяжестью, вдавливающей в землю. Редкое из них не оставляет тягостного чувства. Кажется, что писатель намеренно погрузился в изучение самой нелицеприятной стороны жизни, темных ее глубин. Андреев настойчиво влечет своих читателей в заповедные области низких истин. В шеститомнике его произведений, вышедшем в 1990 году в издательстве «Художественная литература», приведено множество фотографий писателя из самых разных периодов жизни. Но ни на одной из них он не улыбается. Как-то совсем не верится словам Горького, что взгляд Андреева «светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах», а сам писатель был «здоровый, неземно веселый человек, способный жить, посмеиваясь над невзгодами бытия». Не верится, потому что нет в произведениях Андреева смеха и веселья, даже неземного. Может быть, Алексей Максимович просто пытался поддержать друга? Ведь нет, наверное, во всей русской литературе более печального писателя. И нет во всей русской литературе более беспросветных произведений, разве что платоновские «котлованы». В этом смысле Андреев действительно нарушил классические каноны. Возможно, поэтому его весьма низко ставил Розанов. Но и великие, случалось, ошибались…
Мощь андреевских прозрений и роковых предчувствий, как нам представляется, не оценена еще в должной степени. Он выступил продолжателем традиций Достоевского. Федор Михайлович описал, как люди подходят к предельной черте, как встречают на границе небытия двойников и бесенят. Но все они попадали затем либо в руки врачей (Голядкин, Иван Карамазов), либо в петлю (Ставрогин, Смердяков). Эту «ограниченность» художественного анализа бесочеловеков у Достоевского подметил Бердяев. В статье «Ставрогин» он писал: «Зло есть зло, оно должно быть побеждено, должно сгореть. И зло должно быть изжито и испытано, через зло что-то откроется, оно — тоже путь. Сама гибель Ставрогина, как и всякая гибель, — не окончательная и не вечная гибель, это лишь путь. Проблема творчества человека не разрешилась и не могла разрешиться в старом сознании, из которого не вышел еще Ставрогин. Где нет исхода для творчества, там началось беснование и разврат».
После прочтения «Двойника», «Бесов» и «Братьев Карамазовых» естественно задаться вопросом, а не может ли Человек, оставаясь в здравом уме, жить с Дьяволом в душе? То есть Дьявол, конечно же, пусть будет символом, средоточием всего пакостного и душащего Человека изнутри, но таким же реальным, как хлеб насущный. Что, например, сталось бы с Иваном Карамазовым, если бы он так и жил в Москве и никогда не приезжал проведать батюшку? Жизнь и произведения Леонида Андреева, кажется, дают ответ на этот вопрос.
Двадцатый век дал всем отчетливо понять, что Дьявол, Антихрист или Черт знает, как его зовут, — герой нашего времени. Он вышел на первые роли в экономике, политике, искусстве. Самые смелые и сильные духом перестали бросать в него чернильницы и стаканы из-под чая, а попытались заглянуть ему в «душу», восстановить диалог, прерванный христианством много веков назад. Один из них — Леонид Николаевич Андреев. Позже его путем пойдут Михаил Булгаков и Леонид Леонов. Но Андреев был в числе первых. Он не побоялся стать адвокатом Дьявола. Так появились повесть «Иуда Искариот» (1907) и роман «Дневник Сатаны» (1919). Уже названия их говорят сами за себя. Чтобы писать на такие темы, требовалось мужество. И немалое…
Притча об ИудеИуда Искариот — один из 12 апостолов, предавший своего Учителя. Свое прозвище он получил от г. Кариота, из которого был родом. Он был единственным иудеем среди апостолов, которые все были галилеяне. В обществе апостолов Иуда заведовал их кассой, из которой скоро начал похищать деньги. Затем, обманувшись в надежде, что Иисус Христос явится основателем великого земного царства, он предал своего Учителя за 30 сребреников, но потом повесился. Вот коротко вся информация об Иуде, которую дают Евангелия.
В представлении человечества Иуда стал символом самого черного предательства. В «Божественной комедии» Иуда, вместе с другими знаменитыми предателями, находится в самом ужасном месте ада — в одной из трех пастей Люцифера. Ярко и «одноцветно» охарактеризовал Иуду и Александр Сергеевич Пушкин:
Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Приняли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И Сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
Казалось бы, все предельно понятно и все акценты расставлены. Что же подвигло Леонида Андреева обратиться к образу проклятого всем христианским миром апостола? И какие мысли он хотел вдохнуть в своих читателей?
Сам автор о замысле своего сочинения писал так: «Нечто по психологии, этике и практике предательства», «Совершенно свободная фантазия на тему о предательстве, добре и зле, Христе и проч.». Но отговорки такого рода обычно только подстегивают любопытство, раззадоривают и подталкивают исследователей к поиску истинных причин возникновения скандального по тем временам сочинения.
Наверное, мы не ошибемся, если круг своих поисков вынесем за рамки религиозных споров и христианских новаций. Это было не свойственно Леониду Андрееву. Лев Толстой, например, написал свой вариант Евангелия, но так ведь он-то как раз и отзывался об «Иуде Искариоте»: «Ужасно гадко, фальшь и отсутствие таланта. Главное, зачем?» Толстой не увидел в повести никакой религиозной подоплеки, новых акцентов в понимании христианства. Она написана в форме притчи-иносказания с морально-нравственными «приправами». Использовать ее для конкретной пропаганды или наставления в жизни — дело бесполезное. Она заставляет задуматься, но никуда не зовет и не предлагает готовых формул поведения. Вот что возмущало Толстого. Идти же вслед за Достоевским и постигнуть тайну живучестви Зла и его участия в жизнестроительстве ему явно претило.
