Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)
- Что это за деятели у вас тут Засухин и Кошкин? На областной партконференции ваш секретарь райкома такие факты приводил об их деятельности, что мы за головы схватились. Это же умышленная дискредитация налоговой и кооперативной политики партии. Вы что же ушами хлопаете?
- Это хорошие и преданные партии люди, - попробовал возразить Алейников. Я с ними партизанил...
- Ах, вот как? Старая дружба, значит? Судя по тем фактам, о которых говорил Полипов, они были... или делали вид, что преданные. В общем разберитесь и примите меры.
Это был приказ, который следовало выполнять...
Арестовав Кошкина и Засухина, Алейников, придя домой, не раздеваясь бросился в постель, пролежал до рассвета, глядя в потолок. В ушах стоял вой, плач и стон, будто он, Алейников, все еще находился в доме Кошкина, слышался пронзительный крик пятилетнего мальчонки: "Тя-атька-а!" Он все это слышал, видел и с леденящей сердце ясностью думал, что еще раз он такого не выдержит и, чтобы прекратить этот вой и плач, выхватит из жесткой кобуры наган, ткнет холодным дулом себе в висок и выстрелит...
Придя утром на работу, он велел привести к нему в кабинет Засухина и Кошкина. И только после того, как отдал приказание, подумал: "А зачем?"
Арестованных привели в наручниках, за несколько часов оба они осунулись, похудели. Кошкин, презрительно сжав губы, смотрел на Алейникова так, будто хотел сказать: "Ну что, Яков, достукался?" Засухин же внимательно разглядывал свои руки, словно недоумевал, почему они оказались в железе.
Алейников приказал снять наручники.
- И за то спасибо, - сказал Кошкин, усмехаясь. - Ну, объясняй, в чем мы виноваты, какая такая наша вражеская деятельность? Диверсанты, может, мы, мост через Громотуху подорвать пытались, или тот магазин, который сгорел, лично я поджег?
- Это вы скажете сами, когда спросят, - с трудом проговорил Алейников. Обвинение вам предъявят как положено. Я о другом хотел спросить... Вот вы оба... будто знали, что вас арестуют.
- Как же, знали. Мы самые горластые теперь в районе, - ответил Засухин.
- Так почему вы, если знали... такие горластые?
- Да как объяснить тебе? Судьба, видать, определена каждому своя: кому песни петь, кому - за горло певцов душить, забивать пенье обратно в глотку. Так уж оно идет пока в жизни.
Алейников думал о засухинских словах, догадываясь об их страшном смысле, но понять этот смысл во всей его ужасающей глубине и конкретности все же не мог, а может быть, не хотел. Чувствуя, как горят ладони, он, чтобы остудить, унять этот огонь, прижимал их к холодному настольному стеклу.
- Не понимаешь ты, вижу, - усмехнулся Засухин. - Может, ты объяснишь ему попроще, Данило Иванович?
- Можно, - кивнул Кошкин, поглаживая запястья. - Мы, Яков Николаевич, в гражданскую не раз со смертью в обнимочку лежали. И пули над ухом свистели, и шашки перед глазами сверкали. Так близко сверкали, аж горячим ветерком обдавало. Ну, да все это ты и сам помнишь, поди. Мы и тогда за жизни свои шибко не опасались, потому что знали, на что идем, за что воюем, какая расплата может быть... - И вдруг Кошкин поднялся со стула во весь свой громадный рост, превратился в прежнего Данилу-громилу, заходил неуклюже, как журавль, по кабинету, сильно замахал руками. - Так что ж ты, Яков, думаешь, что мы теперь стали трусливее, что ли?! Полипов район гробит, а мы должны молчать? Сами себя в узел должны завязать? За что мы тогда с той смертью в обнимку-то жили столько времени, а? Как тогда на самого себя в зеркало глядеть, а? В свои собственные глаза?!
Данило Иванович Кошкин ходил и ходил, размахивая длинными руками, из угла в угол, его голос гремел, слова, как булыжники, с грохотом раскатывались по кабинету во все стороны. И было такое впечатление, что именно он хозяин этого просторного кабинета с высокими окнами, а не съежившийся за своим столом Алейников.
- Он не понимает, ты говоришь, твоих слов? - почти закричал Кошкин, останавливаясь перед Засухиным и тыча кулаком в сторону Алейникова. Потом подбежал к Якову, раздвинув руки коромыслом, схватился за кромки стола, будто хотел поднять его над головой и обрушить на Алейникова. - Ты не понимаешь?! Нет, ты все понимаешь, Яков! Ты знаешь, что невинных в тюрьмы отправляешь! Корнея-то Баулина за что? Какой он такой враг народа? Мы, помнится, тут же, в этом кабинете, объясняли тебе, что никакой он не враг. Ты даже к Поликарпу Кружилину подбирался! Каким таким путем удалось Поликарпу из твоих лап выскользнуть - непонятно. Но слава богу, что выскользнул. Теперь до нас добрался! Да еще ишь ты - почему, дескать, вы такие горластые? Еще, сволочь такая, издеваешься?
При слове "сволочь" Алейников и Засухин одновременно вскочили со своих мест.
- Данило! - крикнул Засухин предостерегающе.
А Алейников не закричал, он только побледнел и проговорил сухим голосом:
- Я не издеваюсь... Я только хотел спросить и понять...
- Спросить и понять? - опять загремел Кошкин. - Это нам надо спросить тебя: в кого же ты превратился, Яков? Руки твои - в крови!
- Данило?! - опять воскликнул Засухин, подошел к Кошкину, тряхнул его за плечо. - Замолчи!
- Нет, не буду молчать! - рванулся Кошкин, сбросил руку Засухина с плеча. - По локоть и выше даже...
- Да разве он виноват, что в крови? - багровея, закричал всегда спокойный и уравновешенный Засухин.
Алейников тупо и непонимающе поглядел на Засухина, недоуменно сел, сжал виски нахолодавшими еще от стекла ладонями. Как сквозь ватную подушку доносился до него голос Кошкина:
- А кто - мы, что ли, виноваты с тобой? Или Корней Баулин? Или Поликарп Кружилин?
"Нет, вы не виноваты, не виноваты! - хотелось закричать Алейникову во весь голос. - И Баулин не виноват, и Кружилин... А Полипов? А вот - Полипов..."
Но он не закричал, он позвонил и сказал, не глядя на Кошкина с Засухиным:
- Уведите.
Когда их повели, он вдруг встрепенулся, крикнул:
- Арестованного Засухина оставьте!..
Некоторое время они сидели безмолвно друг против друга. В просторном кабинете стояла мертвая тишина, будто здесь никого и не было. Потом Алейников вышел из-за стола, потыкался, как пьяный, из угла в угол, остановился у окна, долго глядел на улицу, тихо спросил:
- Почему же так оно идет в жизни, Василий Степанович?
- Как? - не понял Засухин.
- Почему судьба определила одним песни петь, а другим за горло певцов душить?
- А-а... Видишь ли, Яков Николаевич... Долгий это и сложный разговор, медленно произнес Засухин. - И обстановка неподходящая...
- Неужели ты не видишь... что я не хочу душить, никому не хочу забивать песни обратно в горло! - Он обернулся, лицо его было мертвенно-бледным, на нем ярко выделялся косой багрово-синий шрам.
- Ну, допустим, что я вижу, - проговорил Засухин. - Точнее говоря, догадываюсь с недавних пор. Только ты врешь маленько, Яков Николаевич. Еще год или полтора назад ты с радостью хватал каждого за горло.
- И все-таки я бы уточнил: не с радостью, а с, усердием, - сказал Алейников, садясь.
- Ну что ж, - помедлив, произнес Засухин, - пожалуй, это будет точнее.
- Потому что я думал - доброе дело делаю.
Засухин чуть поморщился при этих словах, и Алейников понял, что пояснения его лишни.
- И все-таки, Василий Степанович, объясни мне - почему оно так идет в жизни?!
- Наверное, жизнь идет так, как ей должно идти. - Засухин, говоря это, пожал плечами, и казалось, слова эти он произносит машинально, а сам думает о чем-то другом.
- Как то есть?!
- Скажи-ка, Яков, мы тут оказались с Кошкиным не благодаря стараниям Полипова?
Засухин спросил это быстро, вскинул на Алейникова свои остро-проницательные глаза. Поворот мыслей Засухина был настолько неожиданный, что Алейников вздрогнул, опустил глаза.
- Н-нет... - ответил он, чуть припнувшись. И этой заминки с ответом и того, что, отвечая, Алейников спрятал неловко глаза, было достаточно, чтобы Засухин понял правду.
"Ну и хорошо, что понял, - с облегчением подумал Алейников. - По крайней мере не все будут проклинать меня. Хоть один человек не будет проклинать..."
Алейников долго боялся поднять лицо, ему казалось, что Засухин смотрит на него насмешливо и уничтожающе-презрительно.
Засухин действительно глядел на Якова не отрываясь, в самом деле чуточку улыбался, но в его улыбке не было ничего насмешливого или презрительного, темноватые глаза его светились мягким, доброжелательным, может быть чуточку грустноватым только, светом. Алейников не понимал, отчего в глазах Засухина светится такая улыбка. И еще более он удивился, когда Засухин проговорил:
- Видишь, Яков, жизнь действительно идет, как ей положено идти.
- Не вижу! - почти прокричал он, мотнув головой так, что заныли мускулы на шее. - Не понимаю я, Василий Степанович, как она идет, куда она идет!..
Алейникову было мучительно стыдно слышать свой голос, признаваться в собственном бессилии и тупоумии. Но слова эти помимо его воли сорвались с языка и, казалось, долго еще звенели в тишине кабинета после того, как он умолк. И еще казалось, что уже теперь-то Засухин поднимется со своего места, не спеша подойдет к столу и пригвоздит его какими-нибудь убийственными словами, насмешкой.
