Платон - Суд над Сократом (Сборник исторических свидетельств)
Приговоренного передали под надзор "Коллегии одиннадцати" (тоже избиравшейся по жребию), коллегия ведала тюрьмой и узниками, — и для философа настала пора ожидания смерти, длившаяся целый месяц, до возвращения праздничного корабля с Делоса.
Ожидание неизбежной и точно обозначенной смерти — наверное, самое тяжкое испытание: мучает воображение, картины предстоящего, подсчет оставшихся дней; не думать — немыслимо, думать — страшно. Страх и потрясение испытывали ученики; ближайший из них, Платон, заболел; Сократ был спокоен: счастлив человек, чьи высокие убеждения управляют его чувствами! Тем, кто навещал заключенного в тюрьме, он казался довольным и умиротворенным. За три дня до конца к нему пришел Критон, давнишний почитатель и друг. Критон предложил уйти в добровольное изгнание, даже подготовил место, где Сократа примут, дадут приют — Фессалию, дружественную Афинам, цветущую, плодородную страну. Сократ отказался. Доводы? — такого же двоякого рода, как на суде: исходящие от мировоззрения и от принятых в Городе законов. Грех считать злом то, что тебе неведомо — смерть; недостойно гражданина бежать из Города, которому он столько лет служил и словом и делом (Диалог Платона "Критон").
На третий день после беседы с Критоном в морскую гавань Пирей вернулось праздничное судно с острова Делос, как всегда радостно приветствуемое толпой; для Сократа это означало, что час его настал. Проводить старика в дальнюю дорогу собрались немногие из друзей (быть может, небезопасно было приходить к осужденному за нечестие). Последняя беседа — о душе; странная беседа, когда остающиеся жить утешали Сократа тем, что душа бессмертна, а обреченный спокойно говорил лишь о НАДЕЖДЕ на загробную жизнь и лишь для людей достойно и праведно прошедших свой земной путь…
Вечернее солнце поднялось над горами, служитель принес чашу с цикутой, и Сократ выпил легко, словно чудесное хиосское вино. Когда тело уже начало коченеть, он вдруг сказал:
— Критон, мы должны петуха Асклепию…
Эту жертву приносили богу врачевания в благодарность за исцеление; казалось, философ соглашается с уже приводившимися строчками трагического поэта, своего старинного покойного друга:
Кто скажет нам, не смерть ли жизнь земная, И смерти час — не жизни ли начало.
ПЛАТОН
АПОЛОГИЯ СОКРАТА
Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи-афиняне, я не знаю; что же меня касается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл так убедительно они говорили[33]. Тем не менее, говоря без обиняков, верного они ничего не сказали. Но сколько они ни лгали, всего больше удивился я одному — тому, что они говорили, будто вам следует остерегаться, как бы я вас не провел своим ораторским искусством; не смутиться перед тем, что они тотчас же будут опровергнуты мною на деле, как только окажется, что я вовсе не силен в красноречии, это с их стороны показалось мне всего бесстыднее, конечно, если только они не считают сильным в красноречии того, кто говорит правду; а если это они разумеют, то я готов согласиться, что я — оратор, только не на их образец. Они, повторяю, не сказали ни слова правды, а от меня вы услышите ее всю. Только уж, клянусь Зевсом, афиняне, вы не услышите речи разнаряженной, украшенной, как у этих людей, изысканными выражениями, а услышите речь простую, состоящую из первых попавшихся слов. Ибо я верю, что то, что я буду говорить, — правда, и пусть никто из вас не ждет ничего другого; да и неприлично было бы мне в моем возрасте выступать перед вами, о мужи, наподобие юноши, с придуманною речью.
Так вот, я и прошу вас убедительно и умоляю, о мужи-афиняне: услыхав, что я защищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на площади у меняльных лавок, где многие из вас слышали меня, и в других местах, не удивляйтесь и не поднимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз пришел я теперь в суд, будучи семидесяти лет от роду[34], так ведь здешний-то язык просто оказывается для меня чужим, и как вы извинили бы меня, если бы я, будучи в самом деле чужеземцем, говорил на том языке и тем складом речи, к которым привык с детства, так и теперь я прошу у вас не более, чем справедливости, как мне кажется, — позволить мне говорить по моему обычаю, хорош он или нехорош — все равно, и смотреть только на то, буду ли я говорить правду или нет; в этом ведь и заключается долг судьи, долг же оратора говорить правду.
Два рода обвинителейИ вот правильно будет, о мужи-афиняне, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым подвергался раньше, и против первых моих обвинителей[35], а уж потом против теперешних обвинений и против теперешних обвинителей. Ведь у меня много было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и все-таки ничего истинного они не сказали; их-то опасаюсь я больше, чем Анита с товарищами. И эти тоже страшны, но те еще страшнее, о мужи! Большинство из вас они восстановляли против меня, когда вы были детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды, говоря, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду. Вот эти-то люди, о мужи-афиняне, пустившие эту молву, и суть страшные мои обвинители, потому что слушающие их думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает. Кроме того, обвинителей этих много и обвиняют они уже давно, да говорили они с вами в том возрасте, когда вы больше всего верили на слово, будучи детьми, некоторые же юношами, словом — обвиняли заочно, в отсутствие обвиняемого. Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только сочинителей комедий[36]. Ну а все те, которые восстановляли вас против меня по зависти и злобе или потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому что никого из них нельзя ни привести сюда, ни опровергнуть, а просто приходится как бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает. Так уж и вы тоже согласитесь, что у меня, как я сказал, два рода обвинителей: одни обвинившие меня теперь, а другие — давнившие, о которых я сейчас говорил, и признайте, что сначала я должен защищаться против давнишних, потому что и они обвиняли меня перед вами раньше и гораздо больше, чем теперешние. Хорошо.
Критика прежних обвинителейИтак, о мужи-афиняне, следует защищаться и постараться в малое время опровергнуть клевету, которая уже много времени держится между вами. Желал бы я, разумеется, чтобы так оно и случилось и чтобы защита моя была успешной, конечно, если это к лучшему и для вас, и для меня. Только я думаю, что это трудно, и для меня вовсе не тайна, какое это предприятие. Ну да уж относительно этого пусть будет, как угодно богу, а закон следует исполнять и защищаться.
Припомним же сначала, в чем состоит обвинение, от которого пошла обо мне дурная молва, полагаясь на которую Мелет и подал на меня жалобу. Хорошо. В каких именно выражениях клеветали на меня клеветники? Следует привести их показание, как показание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя то, что под землею, и то, что в небесах, выдавая ложь за правду и других научая тому же. Вот в каком роде это обвинение. Вы и сами видели в комедии Аристофана[37], как какой-то Сократ болтается там в корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не в укор подобной науке и тому, что достиг мудрости в подобных вещах (недоставало, чтобы Мелет обвинил меня еще и в этом!), а только ведь это, о мужи-афиняне, нисколько меня не касается. А в свидетели этого призываю большинство из вас самих и требую, чтобы это дело обсудили между собою все те, кто когда-либо меня слышал; ведь из вас много таких. Спросите же друг у друга, слышал ли кто из вас когда-либо, чтобы я хоть сколько-нибудь рассуждал о подобных вещах, и тогда вы узнаете, что настолько же справедливо и все остальное, что обо мне говорят.
А если еще, кроме всего подобного, вы слышали от кого-нибудь, что я берусь воспитывать людей и зарабатываю этим деньги, то и это неправда; хотя мне кажется, что и это дело хорошее, если кто способен воспитывать людей, как, например, леонтинец Горгий, кеосец Продаж, элидец Гиппий[38]. Все они, о судьи, разъезжают по городам и убеждают юношей, которые могут даром пользоваться наставлениями любого из своих сограждан, оставлять своих и поступать к ним в ученики, платя им деньги, да еще с благодарностью. А вот и еще, как я узнал, проживает здесь один ученый муж с Пароса. Встретился мне на дороге человек, который переплатил софистам денег больше, чем все остальные вместе, — Каллий, сын Гигшоника; я и говорю ему (а у него двое сыновей): "Каллий! Если бы твои сыновья родились жеребятами или бычками, то нам следовало бы нанять для них воспитателя, который бы усовершенствовал присущую им породу, и человек этот был бы из наездников или земледельцев; ну а теперь, раз они люди, кого думаешь взять для них в воспитателя? Кто бы это мог быть знатоком подобной доблести, человеческой или гражданской? Полагаю, ты об этом подумал, приобретя сыновей? Есть ли таковой, спрашиваю, или нет?" "Конечно, — отвечает он, есть". "Кто же это? — спрашиваю я. — Откуда он и сколько берет за обучение?" "Эвен, — отвечает он, — с Пароса, берет по пяти мин, Сократ". И благословил я этого Эвена, если правда, что он обладает таким искусством и так недорого берет за обучение[39]. Я бы и сам чванился и гордился, если бы был искусен в этом деле; только ведь я в этом не искусен, о мужи-афиняне!
