Жан Марабини - Повседневная жизнь Берлина при Гитлере
— По мнению этих людей, развитие музыки остановилось на Вагнере, надо уезжать… Они наверняка запретят «Лулу».[37]
— Эрих, я хорошо знаю их культурную политику: всё, что не является «народным», то есть германским, должно исчезнуть.
В «Нельсон-ревю», на Кудамме, специалисты по страусовым перьям и блесткам готовят костюмы к вечернему спектаклю, под портретом Жозефины Бейкер.[38] На афише изображены женщины в униформе, одетые в черное, марширующие, подобно китайским теням, за белым экраном. Единственное яркое пятно — сама рыжая примадонна, которая в действительности является мужчиной. Никто не сомневается в том, что уже сегодня вечером нацисты, «борясь за истинно немецкое искусство», ворвутся в зал и подвергнут директора кабаре суду линча под крики: «Смерть жидовствующим большевикам от культуры!» Однако и в последующие дни далеко не все евреи убеждены в неизбежности катастрофы, хотя Геринг уже держит полицию в своих руках. А между тем Гйнденбург слишком мягок и мало-помалу отдает всю полноту власти нацистам. Некоторые представители еврейской буржуазии кичатся тем, что, например, «оплачивают по цене бриллиантов» спектакль Пискатора,[39] заканчивающийся пением «Интернационала», который артисты исполняют, подняв вверх сжатые кулаки. Стефан Цвейг, австро-еврейский писатель, анализирует, находясь в Вене, это состояние духа «не имеющих религии снобов, чьи резиденции украшены чувственными фресками работы Отто Дикса[40] и мебелью в стиле «баухауз»». Согласно Цвейгу, они сами навлекают на свой Вавилон разрушительный огонь. Цвейг, конечно, перегибает палку. В начале гитлеровской эры и так слишком много говорят о «еврейском космополитизме». На самом деле завсегдатаи «Белой мыши» и «Эльдорадо» — на девяносто процентов «чистые арийцы», такие, как Бригитта Хельм, Цара Леандер, Лилиан Харвей, Вилли Фрич. Упитанные, обнаженные берлинки, дерущиеся в грязи, или телефоны на столиках, которым обязано своей славой кабаре «Старый Берлин», — просто локальные достопримечательности для привлечения публики. Однако это уже не имеет значения. Гала-сеансы, на которых проститутки с хлыстами ищут себе добровольных жертв среди публики, вскоре, при новых хозяевах страны, сменятся куда более жестокими избиениями заключенных в тюрьмах. А «карнавальные» действа на «Эйфелевой башне» Берлина, Funkturm[41] вскоре будут происходить за настоящими стенами и заграждениями из колючей проволоки.
Дадаистское такси покидает Берлин
Пискатор бежит (без своего политического театра) в СССР, откуда вскоре уедет в Америку. Карикатурист Гросс,[42] человек, которому в Берлине больше всего льстят и которого больше всего ненавидят, тоже приходит к выводу, что пора уносить ноги. Создатель «Красной группы», но, по мнению коммунистов, анархист и сноб, Гросс всегда был излюбленной мишенью для их нападок. Однако и он признает, что имеются разные уровни опасности. Предложенная им формула Consiscamus discrepantes («Придемте к согласию, несмотря на различия между нами») явно запоздала. И вот он уезжает, со своей дадаистской швейной машинкой и с дорожными сумками, набитыми старыми денежными купюрами, которые обесценились уже десять лет назад. Автор берлинского «Сатирикона» в последний раз называет таксисту адрес вокзала. Таксист, узнав своего пассажира, спрашивает:
— В какую страну направляетесь, герр Гросс?
— Туда, где не правит человек в габардиновом пальто и с маленькими усиками.
— Вскоре он будет повсюду, — бормочет сквозь зубы шофер.
В «Романском кафе»
Больше не появится в «Романском кафе», охраняемом карликом в униформе, некий господин Гросс, в ковбойских джинсах (уже тогда) или в своем обычном виде, похожий на лондонского банкира, в котелке и со сложенным зонтиком. Однако в начале гитлеровской революции в это кафе, с его бархатными драпировками, зеркалами и золотыми украшениями, просторным дверным тамбуром, уютными укромными уголками и цветами на столах, все еще приходят постоянные клиенты, чтобы обсудить последние новости. Это заведение все еще остается интеллектуальным центром Берлина. Издатели, поэты, художники, драматурги, актеры любят собираться здесь, вдали от жалкого мира рабочих, от плохо замощенных улиц, по которым враскачку едут старые трамваи, от бочек с селедками среди питейных заведений и облупившихся домов безработных. Конечно, кафе расположено в центре столицы, но при этом в стороне от роскошных особняков Груневальда, от отеля «Эксцельсиор», соединенного мраморными переходами с самым большим вокзалом города; в стороне от Зигесаллее (на берлинском арго так называют улицу Сеньоров) и садов в районе Тиргартен, где сидят няни с детьми и где можно совершать конные прогулки. «Романское кафе» не похоже и на аналогичные заведения на Александерплац, где один гарнир из кислой капусты стоит две марки. Это особый, закрытый мир, примостившийся на краю берлинской площади Пигаль, расцвеченной яркими вывесками и напоминающей по своей атмосфере одновременно Монмартр двадцатых годов и Сен-Жермен-де-Пре пятидесятых. Здесь ищут прибежища, как на острове; сюда приходят, чтобы увидеть Роду, своего рода героиню сюрреализма, женскую ипостась Гросса, исполнительницу песенок о влюбленных монахинях, за одним из столиков, в 1933 году, еще скромно сидит с бокалом коктейля «шерри-коблер» красивая популярная актриса Марго Лион. К ней, смущаясь, подходят два юных штурмовика. Марго обращается к ним со словами из своей любимой песни: «Вы символы страсти или жертвы моды?» Один из штурмовиков, светский молодой человек с голубыми глазами, отвечает ей в тон строкой из стихотворения Курта Швитера «Цветы Анны»: «О, я люблю вас всеми моими двадцатью семью чувствами, я весь пронизан любовью»… Берлин в первый год нацистского правления еще остается двойственным, двусмысленным. Очень скоро начнутся карательные рейды штурмовиков. Однако «Романское кафе» вновь ненадолго обретет спокойствие (несмотря на переломанную мебель) после «Ночи длинных ножей».
Йо-йо, Блошиный рынок, мальчики для развлечений
Виртуозы игры с йо-йо[43] выступают в «Адлоне», демонстрируют свой талант. Постоянные клиенты отеля в восторге. Один японский мим на лестничной клетке показывает номер «прогулка собаки на поводке». Все вокруг упражняются в обращении с триумфально шествующим по миру йо-йо. В полутемном баре двое бизнесменов из Дюссельдорфа обсуждают, как им лучше провести свои зимние берлинские каникулы. Они присоединяются к двум подвыпившим матросам, заказывают у портье такси и едут на Блошиный рынок, на Ноллендорфплац. Позднее, в одном злачном заведении на Кудамме, они выбирают себе мальчиков для развлечений с грубо подкрашенными косметикой лицами — школьников, которые хотят заработать несколько марок. До рассвета в комнатах борделя не смолкают взрывы смеха, бессвязное кудахтанье. По обледеневшей улице проезжает грузовик CA. На сей раз он не останавливается у подъезда. Все испуганы — от атлетического вида охранников до клиентов. Однако здесь нет ни коммунистов, ни евреев, которые могли бы стать для штурмовиков достойными козлами отпущения.
В Советском посольстве
В посольстве СССР беседуют о Гитлере. Немецкий барон, полковник рейхсвера, одетый в штатское, поднимается на лифте в маленький салон, украшенный фотографиями Ленина и Сталина. Этот юнкер, бывший член «Стального шлема», чувствует себя вполне непринужденно, когда советский посол склоняется перед ним в поклоне. Беседы между немецкими офицерами и сотрудниками русского посольства происходят регулярно. Эти контакты соответствуют традиции тайных взаимоотношений между двумя странами, поддерживаемых, несмотря на различия в идеологии. Сегодня двое собеседников делятся своим недовольством по поводу усиления CA, численность которой уже достигла трех миллионов человек. Русский говорит полковнику, что социал-демократы, христиане, национальные меньшинства и офицеры монархической армии в скором времени будут «окончательно» уничтожены нацистами. Немец, со своей стороны, представляет доказательства того, что последние уже готовы к провокациям против левых. CA и Геринг, ныне действующие «в тандеме», собираются обвинить берлинских коммунистов в поджоге рейхстага, который сами же и устроят. Рему и Герингу важно скомпрометировать Коминтерн. Немецкий офицер разворачивает на столе карту и показывает, где находится тайный подземный ход, соединяющий здание парламента с домом Германа Геринга. По этому ходу и пройдут штурмовики-поджигатели. Эта акция как-то связана с недавним разгромом «Дома Карла Либкнехта», штаб-квартиры немецких коммунистов. Ее предполагается осуществить сегодня же вечером, 28 февраля. Полковник, которого провожает посол, спускается на лифте вниз.
