Аркадий Стругацкий - Собрание сочинений: В 11 т. Т. 2: 1960-1962 гг.
— Ну а мне–то что делать, Таня? — сказал Кондратьев.— Ты–то хоть меня пойми. Ведь у тебя тоже так случалось, наверное.
— Случилось однажды,— согласилась Таня.— Только я сразу ему сказала.
Ну вот видишь! — сказал Сережа обрадованно.— А он что? Таня пожала плечами.
— Не знаю,— сказала она.— Знаю только, что он не умер. Она поднялась, отряхнула юбку и спросила:
— Тебе действительно запретили перегрузки?
— Запретили,— сказал Кондратьев, вставая.— Тебе хорошо, ты девушка, а вот как я скажу?
— Лучше сказать.
Она повернулась и пошла к любителям четырехмерных шахмат, где Мишка Малышев что–то орал про безмозглых кретинов. Кондратьев сказал вдогонку:
— Танюшка… (Она остановилась и оглянулась.) Я не знаю, может быть, это все пройдет… У меня голова сейчас совсем не тем забита.
Он знал, что это не пройдет. И он знал, что Таня это понимает. Таня улыбнулась и кивнула.
После всего, что случилось, есть Кондратьеву совсем не хотелось. Он нехотя обмакивал сухарики в крепкий сладкий чай и слушал, как Панин, Малышев и Гургенидзе обсуждают свое меню. Потом они принялись есть, и на несколько минут за столом воцарилось молчание. Стало слышно, как за соседним столиком кто–то утверждает:
— Писать, как Хемингуэй, сейчас уже нельзя. Писать надо кратко и давать максимум информации. У Хемингуэя нет четкости…
— И хорошо, что нет! Четкость — в политехнической энциклопедии…
— В энциклопедии? А ты возьми Строгова, «Дорога дорог». Читал?
— «Четкость, четкость»! — сказал какой–то бас.— Говоришь, сам не знаешь что…
Панин отложил вилку, поглядел на Малышева и сказал:
— А теперь расскажи про китовые внутренности.
До школы Малышев работал на китобойном комбинате.
— Погоди, погоди,— сказал Гургенидзе.
— Я вам лучше расскажу, как ловят каракатиц на Мяоле–дао,— предложил Малышев.
— Перестаньте! — раздраженно сказал Кондратьев.
Все посмотрели на него и замолчали. Потом Панин сказал:
— Ну нельзя же так, Сергей. Ну возьми себя в руки. Гургенидзе встал и сказал:
— Так! Значит, пора выпить.
Он пошел к буфету, вернулся с графином томатного сока и возбужденно сообщил:
— Ребята, Фу Дат говорит, что семнадцатого Ляхов уходит в Первую Межзвездную!Кондратьев сразу поднял голову:
— Точно?
— Семнадцатого,— повторил Гургенидзе.— На «Молнии».
Фотонный корабль «Хиус–Молния» был первым в мире пилотируемым прямоточником. Его строили два года, и уже три года испытывали лучшие межпланетники.
«Вот оно, началось!» — подумал Кондратьев и спросил:
— Дистанция не известна?
— Фу Дат говорит, полтора световых месяца.
— Товарищи межпланетники! — сказал Малышев.— По этому поводу надо выпить.— Он торжественно разлил томатный сок по стаканам.— Поднимем,— сказал он.
— Не забудь посолить,— сказал Панин.
Все четверо чокнулись и выпили. «Началось, началось»,— думал Кондратьев.
— А я видел «Хиус–Молнию»,— сказал Малышев. — В прошлом году, когда стажировался на «Звездочке». Этакая громадина.
— Диаметр зеркала семьсот метров,— сказал Гургенидзе.— Не так уж много. Зато раствор собирателя — ого! — шесть километров. А длина от кромки до кромки почти восемь километров.
«Масса — тысяча шестнадцать тонн,— машинально вспомнил Сережа.— Средняя тяга — восемнадцать мегазенгеров, рейсовая скорость — восемьдесят мегаметров в секунду, расчетный максимум перегрузки — шесть «же»… Мало… Расчетный максимум захвата — пятнадцать вар… Мало, мало…»
— Штурманы,— мечтательно сказал Малышев.— А ведь это наш корабль. Мы же будем летать на таких.
— Оверсаном Земля — Плутон! — сказал Гургенидзе.
Кто–то в другом конце зала крикнул звонким тенором:
— Товарищи! Слыхали? Семнадцатого «Молния» уходит в Первую Межзвездную!
Зал зашумел. Из–за соседнего столика встали трое с Командирского факультета и торопливо пошли на голос.
— Асы пошли на пеленг,— сказал Малышев, провожая их глазами.
— Я человек простой, простодушный,— сказал вдруг Панин, наливая в стакан томатный сок.— И вот чего я все–таки не могу понять. Ну к чему нам эти звезды?
— Что значит — к чему? — удивился Гургенидзе.
— Ну Луна — это стартовая площадка и обсерватория. Венера — это актиниды. Марс — фиолетовая капуста, генерация атмосферы, колонизация. Прелестно. А звезды?
— То есть,— сказал Малышев,— тебе не понятно, зачем Ляхов уходит в Межзвездную?
— Урод,— сказал Гургенидзе.— Жертва мутаций.
— Вот послушайте,— сказал Панин.— Я давно уже думаю об этом. Вот мы — звездолетчики, и мы уходим к UV Кита. Два парсека с половиной.
— Два и четыре десятых,— сказал Кондратьев, глядя в стакан.
— Летим,— продолжал Панин.— Долго летим. Пусть там даже есть планеты. Высаживаемся, исследуем, трали–вали семь пружин, как говорит мой дед.
— Мой дед–эстет,— вставил Гургенидзе.
— Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие–то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей.
— Город–музей имени Бориса Панина,— сказал Малышев.— Сплошь мемориальные доски.
— Да,— продолжал Панин.— Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато — вам нравится это «зато»? — там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет,— говорю я,— не было у меня такого шлема».— «Ах как интересно! — говорит смотритель города–музея и начинает записывать.— Это,— говорит он,— надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.
— Понесло,— сказал Малышев.— Ближе к делу.
— В общем, я начинаю понимать, что попал опять–таки в чужой мир. Мы докладываем результаты нашего перелета, но их встречают как–то странно. Эти результаты, видите ли, представляют узкоисторический интерес. Все это уже известно лет пятьдесят, потому что на UV Кита — мы, кажется, туда летали? — люди побывали после нас уже двадцать раз. И вообще, построили там три искусственные планеты размером с Землю. Они делают такие перелеты за два месяца, потому что, видите ли, обнаружили некое свойство пространства—времени, которого мы не понимаем и которое они называют, скажем, тирьямпампацией. В заключение нам показывают фильм «Новости дня», посвященный водружению нашего корабля в Археологический музей. Мы смотрим, слушаем…
— Как тебя несет,— сказал Малышев.
— Я человек простодушный,— угрожающе сказал Панин.— У меня фантазия разыгралась…
— Ты нехорошо говоришь,— сказал Кондратьев тихо.
Панин сразу посерьезнел.
— Так,— сказал он тоже тихо.— Тогда скажи, в чем я не прав. Тогда скажи все–таки, зачем нам звезды.
— Постойте,— сказал Малышев.— Здесь два вопроса. Первый — какая польза от звезд?
— Да, какая? — спросил Панин.
— Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению? Так, Борька?
— Так,— сказал Панин. Он больше не улыбался и смотрел в упор на Кондратьева. Кондратьев молчал.
— Отвечаю на первый вопрос,— сказал Малышев.— Ты хочешь знать, что делается в системе UV Кита?
— Ну, хочу,— сказал Панин.— Мало ли что я хочу.
— А я очень хочу. И если буду хотеть всю жизнь, и если буду стараться узнать, то перед кончиной своей — надеюсь, безвременной,— возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и тем самым наполнил мою жизнь.
— Ах! — сказал Гургенидзе.— Как красиво!
— Понимаешь, Борис,— сказал Малышев.— Человек!
— Ну и что? — спросил Панин, багровея.
— Все,— сказал Малышев.— Сначала он говорит: «Хочу есть». Тогда он еще не человек. А потом он говорит: «Хочу знать». Вот тогда он уже Человек. Ты чувствуешь, который из них с большой буквы?
— Этот ваш Человек,— сердито сказал Панин,— еще не знает толком, что у него под ногами, а уже хватается за звезды.
— На то он и Человек,— ответил Малышев.— Он таков. Смотри, Борис, не лезь против законов природы. Это от нас не зависит. Есть закон: стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превращается в стремление жить, чтобы познавать. Неминуемо! Познавать ли звезды, познавать ли детские души…
— Хорошо,— сказал Панин.— Пойду в учителя. Детские души я буду познавать для всех. А вот для кого ты будешь познавать звезды?
— Это второй вопрос,— начал Малышев, но тут Гургенидзе вскочил и заорал, сверкая белками:
— Ты хочешь ждать, пока изобретут твою тирьямпампацию? Жди! Я не хочу ждать! Я полечу к звездам!
