Николай Алексеев - Русский народ и государство
И эта милость и кротость необходима не только во внутренней, но и во внешней политике. Только "неверные тщатся в ратях на убийство и на грабление, и на блуд, и на всякую нечистоту и злобу своими храбростями и тем хвалятся.[40]
Истинный православный царь правит "не своею царской храбростью, ниже своим подвигом, но царскою премудрою премудростью".[41]
Московский книжный человек XVI столетия был глубоко убежден, что без элемента «правды» не может стоять никакое государство. Об этом учила его не только религия, в этом убеждала его и доступная ему философия. Образцом политической мудрости характеризуемой нами эпохи для русских людей были не какие-либо сочинения по естественному праву, сводящие царскую власть к воле народной, — нет, образцом мудрости, в значительной степени запретной и тайной, а потому особо привлекательной, служила известная и на Западе книга "Аристотелевы врата, или Тайная тайных", ходившая среди наших старых книжников в славянском переводе.[42] Книга эта, чтение которой считалось, по-видимому, показателем уже еретического свободомыслия, «сложена» будто бы была "философом великим и преподобным Аристотелем ученику своему, царю великому Александру, нари-цаемому Рогатым". И тайная премудрость ее гласит не о том, как устроить государство без царя, но о том, как править хорошему царю. Книга эта, по-видимому, служила источником, которым руководствовался не только князь Курбский в своей политической теории, очень близкой по принципам к направлению заволжских старцев, но и многие другие публицистическое сочинения XVI века. В книге этой утверждается мысль, что «правдой» устроилось все — стали небеса над землей, населилась земля и устроились царства; правдою становятся послушными слуги государевы, правдою утешаются бедные, привлекаются враги. "И умирают народы от всякой кривды", — гласила приписываемая Аристотелю мудрость.[43] И утверждалось в ней, что укрепляет царства "уставная доброта", а не «лютование» и что не тот истинно овладевает человеком, кто покупает его тело, — так родятся только рабы и рабыни, — но тот, кто может привлечь людей сладостью свободы.[44]
Она учила, что царь должен покорять царство свое истине закона своего; а если царя покоряет закон царства ради, то побьет его закон.[45]
Московскому книжному человеку не чужды были, следовательно, идеалы правовой монархии, которые нельзя не признать истинно христианскими.
В то же время не видел русский человек истинной правды в московской монархии и смятением наполнялась нередко его душа.
Не без отношения к современности написаны следующие слова в "Беседе Валаамских Чудотворцев". "Князи их будут немилостивы, а судьи их будут неправедны, и не будет избавляющего сироты от руки сильного.
И восплачутся вдовицы и сироты, не имуще помощника себе, ни заступника, зане князи не смиряются и властители не сжалятся, мучащей худые (бедных)… И вложу ярость князем вашим в сердце, и встанет брань в странах ваших, и не почиет воюя род на род". Все это есть признак последних времен и, по мнению автора, приблизились крайние сроки, восплака-лась земля, восплакалось море и все глубины преисподние, восплакалась бездна и звучит уже труба архангела: антихрист грядет в Мир со всеми бесами своими".
Сходные чувства питает и Максим Грек. Шел я, рассказывает этот чужестранец, по-своему жестокому и многих бед преисполненному пути и встретил женщину при дороге, одетую в черные ризы, с поникшей головой и горько плачущую.
И ужаснулся я и спросил: кто ты, зачем сидишь и плачешь? "Путник, не спрашивай, — отвечала она, — навлечешь на себя некую напасть и ненависть со стороны тех, которые отвращаются от истины и ненавидят старческое поучение.
Но на настойчивые вопросы ответила наконец женщина: "Я — базилейа, царство, власть. Я — славная дочь Всевышнего. И вот меня подчинили себе славолюбцы и властолюбцы. Одолеваемые сребролюбием и лихоимством, они морят подданных всяческими истязаниями, постройками многоценных домов, нисколько не служащих к утверждению их державы, а только на излишнее угождение и веселие блудливых душ их, — растлевают благочестивый царский сан своими неправдами, лихоимством, богомерзким блудом, — скоры на пролитие крови, по своему неправедному гневу и зверской ярости".[46]
Нет, стало быть, правды в московской монархии, — а раз нет, то и глава ее уже не в руках божиих. Не приходится говорить, что он непогрешим и что воля его подобна божественной воле. Напротив, "умножилася есть пред Богом и за весь мир простота царей и великих князей"… Господствует ныне везде "царское небрежение и простота несказанная".[47] "Властители наши… неистовством несытного сребролюбия разжигаемы, обидят, лихоимствуют, хитят имения и стяжания вдовиц и сирот, всякие вины замышляющие на неповинных"…[48] Раз нет правды, не приходится царям считать волю свою безусловной. По простоте царской не мешает им и послушаться чужого совета, править вместе с "своими князи и с бояры и с прочими миряны", "с своими приятели", "с советники совет совещевати о всяком деле", "святыми божественными книгами сверх всех советов внимати, и почасту их прочитати…"[49] Попытаемся теперь сформулировать положительный политический идеал, питаемый выше очерченными настроениями — положительную идею "московской правды".
Московский мыслящий человек отлично понимал, к чему сводится эта «правда».
Она формулировалась для него в следующих простых и ясных положениях. В личном, нравственном смысле правда эта требовала не внешней, иосифлянской обрядности, но внутренней работы над собою. "Внешнеобрядовой религиозности и искусственным приемам монашеского аскетизма" московский мыслящий человек противополагал евангельскую почву "духа и истины" и требования внутреннего «умного» совершенствования; обстоятельным расписанием — "как поститися, как молитися. как милостыню творити, да как которой святыни коснуться в миру живущим" — он предпочитал заботы о том, "еже воздвигнута в ближних совесть"… Он требовал большей личной свободы, большей снисходительности к заблуждающемуся, большей "мысли-тельности".[50]
В социально-экономическом смысле он требовал согласования фактического уклада жизни с правилами евангельской любви. "Кая добродетель, — говорил он. — в нощи не спя в тепле храме молитися, а о беднии (обездоленных) тобою и порабощенные — боси, нази, ранени, голодни. — на тя со слезами вопиют к Богу! Кая помощь в такой мольбе!.. Кое добротворение томити плоть свою и имение скрывати, — вдовиц и сирот немилующе, ни обидивых избавляющи…"
"О лихое лицемерие! Луче бы ти не обидити, ни грабити, нежели храм Божий просвещати неправдою собранным воском".[51] Он призывал, следовательно, не к исповеданию сложившегося экономического быта, но к преобразованию его в соответствии с идеалом социальной справедливости и правды. В политическом смысле она не восставала против монархии, однако и не считала установившуюся иосифлянскую монархию носительницей справедливости и правды. Она требовала преобразования московской монархии в государство правовое. С точки зрения объективного права это означало подчинение царя началу законности: "Всякий царь да покоряет царство свое истине закона своего".[52] С точки зрения прав субъективных это совпадало с упрочением в государстве большей личной свободы. Отсюда безусловная враждебность писателей вышеочерченного направления к рабству, которое они не считали совместимым с христианством.
Отсюда их большая гуманность по отношению к еретикам и принципиальное признание начала религиозной свободы. Наконец, с точки зрения участия граждан в управлении государством, "московская правда" придерживалась мнения о необходимости ограничить самодержавие некоторым народным «советом» с более или менее широким началом представительства.
Этот последний пункт, несмотря на его внешний либерализм, являлся уязвимым местом программы московских оппозиционеров. Учреждение подобного «совета», или, как говорили в старину, «синклита», являлось одним из основных требований московской боярской партии. Оттого оппозиционные московскому самодержавию «княжата» в значительной степени примыкали к течению заволжских старцев.
Князь Курбский, как известно, целиком разделял заволжскую программу, а один из ее идейных обоснователей, Вассиан Патрикеев, был знатнейшим представителем московской аристократии. И выходило так, что в представлениях народных московских масс заволжская программа совладала с ненавистной идеей семибоярщины.
Отмеченное обстоятельство лишало заволжскую программу широкой популярности.
