Лев Полушкин - Орлы императрицы
Наконец, опытные царедворцы внушили государю, что надо послать в столицу разведчиков; при этом канцлер высказал то, что не решались произнести остальные: «если императрица отправилась в Петербург с целью захватить престол, то он, Воронцов, пользуясь своим влиянием, попытается усовестить ее, если его величеству будет то угодно». М. Воронцов, Н. Трубецкой и П. Шувалов отправились в столицу в качестве посланцев.
Однако страшную весть в Петергофе узнали от поручика преображенцев Бернгорста, доставившего из столицы ненужный уже для праздника фейерверк. Поручик сообщил, что, выезжая в 9-м часу утра из Петербурга, «слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующей императрицей».
Все робкие надежды разом отпали. На фоне дамских слез и причитаний, наконец, было решено послать для разведки по разным дорогам, ведущим в Петербург, ординарцев и гусар. Один посланец отправился в Кронштадт, чтобы сделать все необходимые приготовления для бегства морем и передать приказ Петра никого, кроме самого государя, в крепость не пускать. По совету прусского посланника Гольца бежать в Нарву адъютант Костомаров повез приказ управляющего всей почтовой гоньбой по империи Лариона Овцына: «Приказ в ямские слободы. Получа сей приказ, выбрать пятьдесят лошадей самых хороших, послать сюда, в Петергоф с выборным, а ежели потребует адъютант Костомаров пару лошадей, то дать ему без всякой оговорки» [10, 241].
Однако посланцы странным образом исчезали без вести. Надежды на прибытие к Петергофу верных государю полевых полков исчезали вместе с лучами заходящего солнца. В 9-м часу вечера Петр получил печальное известие о том, что посланный с шестью гусарами флигель-адъютант Рейзер с приказом императора Воронежскому полку ускоренным маршем следовать к Петергофу арестован, едва добравшись до цели. Там уже встретили весть о перевороте с восторгом.
Оставались два пути: спасаться бегством или в качестве последней соломинки использовать силы голштинцев. Фельдмаршал Миних и принц Голштейн-Бек резонно отсоветовали применять оружие: обреченное на разгром сопротивление лишало последней надежды на пощаду.
Лошадей для бегства все не подавали. И вот в 10-м часу вечера в Петергоф явился один из всех посланцев государя, князь И. С. Барятинский, брат Федора, с обнадеживающей вестью о возможности бежать через Кронштадт.
Снарядили яхту и галеру, переправили кухню и провиант, приготовили шлюпки. Голштинцев с генералом Шильдом во главе отправили в Ораниенбаум с наказом вести себя спокойно.
Размещавшаяся на яхте ободренная толпа и сам Петр еще не знали, что капкан, уготовленный заговорщиками, уже окончательно захлопнулся. Едва князь Барятинский отчалил от Кронштадта, туда прибыл вице-адмирал И. Л. Талызин с собственноручным указом Екатерины, предписывавшим коменданту Нуммерсу исполнять любые распоряжения подателя сего указа. Все сухопутные и морские команды Кронштадта собрались для принятия присяги новой императрице. Официальная часть завершилась дружным «ура!», после чего Талызин предпринял все необходимые меры, обеспечивающие невозможность проникновения в крепость Петра и его приближенных. Занявшему места гарнизону в полночь была объявлена пробная тревога, показавшая надежность предпринятых мер.
В 1-м часу ночи петергофская флотилия приблизилась вплотную к крепости, но вход в нее оказался закрытым. Петр, все еще считая, что исполняется его приказ никого в крепость не пускать, кричит, что это он, император Петр, но получает дерзкий совет караульного отчаливать, пока не заговорили пушки.
С Петром случается нечто вроде обморока: сопровождаемый рыданиями придворных дам, он молча спустился в каюту, улегся на скамью и впал в забытье.
Наутро Петр начал отсылать из Ораниенбаума Екатерине письма, сначала угрожающие, потом просящие и унизительные, и, наконец, сообщил, что отрекается от престола. Ораниенбаум находится в 9 верстах от Петергофа, поэтому вскоре после прибытия туда Екатерины явился со склоненной головою и Петр Федорович. Это произошло около полудня 29 июня. Здесь Петр отобедал скрытно от посторонних глаз и отправился под крепким караулом «в уединенное, но очень приятное место, называемое Рошпей».
Таким образом, государственный переворот завершился без крови.
Между Петергофом и Ропшей
Поразительно одинаковая оценка скоротечного переворота 1762 г. двумя Екатеринами — императрицей и Дашковой — ассоциируется с личностью графа Сен-Жермена. Женщины вообще более чутки к проявлениям разного рода случайностей, на них в первую очередь и обратили свое внимание участницы заговора. Е. Дашкова рассказывала Дидро: «Это было делом непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены… в заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, никто другой не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами впереди, казалось, не было и вопроса о том, чтоб провозгласить Екатерину императрицей».
В другом месте она высказалась еще более определенно: «Все произошло по мановению руки Провидения, исполнившего расплывчатый план людей, мало связанных между собой, не понимающих друг друга, объединенных одним желанием, выражавшим желание всего общества… Если бы все главные участники событий захотели сознаться в том, какую роль в успехе заговора сыграла случайность, им бы пришлось спуститься с высоких подмостков… все мои догадки никогда бы не дали такого результата, к какому привел арест Пассека».
Императрица Екатерина не посчитала зазорным спуститься «с высоких подмостков»: через месяц после событий, не сгоряча, а вполне взвешенно, в письме Понятовскому она признавалась: «Переворот, который только что свершился в мою пользу, похож на чудо» и еще через месяц: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей» [47, 168].
29 июня, в Петергофском Летнем дворце, пребывая в непрестанных заботах, княгиня Дашкова посетила комнаты Екатерины и была изумлена, увидев лежащего там на канапе Г. Орлова (накануне он ушиб ногу), вскрывавшего пакеты, по виду которых она определила, что это официальные пакеты, присланные из Госсовета. На вопрос, что он делает, Григорий ответил, что выполняет поручение Екатерины. Здесь княгиня была отвлечена шумом, поднятым из-за солдат, забравшихся в дворцовые погреба и черпавших касками бургундское вино из бочек. Умиротворив солдат и вернувшись в покои императрицы, Дашкова увидела стол, накрытый на три куверта, однако сделала вид, что не заметила этого. Вслед за тем она была изумлена еще более приглашением Екатерины занять за столом место рядом с императрицей и (какой ужас!) с Григорием Орловым…
За обедом, повествует она далее, государыня «меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы. „Подумайте, какую я выказала бы неблагодарность, если бы согласилась исполнить его желание“» [16].
Можно ли сомневаться в правдивости этих слов? Учитывая ненависть Е. Дашковой к Орловым, сформировавшуюся ко времени написания записок, вряд ли она желала сделать в сторону Григория реверанс, ибо отказ человека от службы, сулившей весьма заманчивое будущее, говорит прежде всего о его бескорыстности и характеризует только с положительной стороны. Очевидно, на память потомкам Екатерина Романовна хотела оставить не столько эти слова, сколько связанные с ними следующие: «Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая оставаться на службе».
Обратимся теперь к запискам самой императрицы, также опубликованным много лет спустя. Екатерина Алексеевна подтверждает, что в день переворота, когда она уже императрицей удалилась в свои комнаты, Григорий Орлов, стоя на коленях, говорил, что исполнил свой долг во славу ее и Отечества и теперь желает вернуться в свои поместья. Он предвидел, что ее благосклонность возбудит ненависть к нему всего императорского окружения, и настаивал на увольнении от службы с таким упорством, что ей пришлось употребить царскую власть, вручив ему камергерский ключ, а также орден и ленту Св. Александра Невского [10, 219].
Камергерские обязанности неотвратимо вводили вчерашнего капитана-гвардейца, кулачного бойца в чуждый ему придворный мир льстивых вельмож и любезных дипломатов, обязанности же фаворита государыни полностью лишали свободы перемещений вне службы. Таким образом, Екатерина сделала Григория своего рода личной принадлежностью, что тяготило его и в конечном счете привело к почти трагическому разрыву.
