Максим Зарезин - В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
PR по-боярски
Поток антигодуновской и проромановской пропаганды явно направлялся искусною рукой из одного центра, а не был стихийным порождением необъяснимых симпатий москвичей к родичам царицы Анастасии Романовой (первой жены Ивана IV) и ее сына — царя Федора. Под пером благосклонных к Романовым летописцев и мемуаристов чудовищные слухи о годуновских преступлениях обретают статус веских предположений, и, наконец становятся истиной в последней инстанции.
Проживавший в России греческий иерарх Арсений Елассонский, говоря о причастности Годунова к угличскому убийству, московскому пожару, татарскому набегу и прочих бедах, ссылается на пересуды, отмечая, что так «говорили многие»{26}. На слухи ссылаются и авторы романовской концепции истории России — «Хронографа 1617 года», используя ту же формулировку — «мнози же глаголаху». Однако, спустя несколько строчек, предположение о том, что Димитрий пал жертвой убийц, оборачивается неоспоримым фактом, достойным целой нравоучительной тирады. «О злое сластолюбие власти! О звере страшный, иже всея поядая и отончевая и останки ногами изтребляа, ни милости внимая, ни будущаго прощена помышляа! Не щадить сродныхъ, не устрашается великородныхъ, не милують старости, не умиляется о юности, но аки злый вранъ, иже злобою очерненный, доброцветущую ветвь благоплодного древа сокруши и пагубу злу велию учини!»
Значит, все-таки «сокруши» и «погуби»! Кто же является «сокрушителем» и «погубителем», сомневаться не приходится. Здесь же в личину подлинности облекается знакомый нам по письму Андрея Сапеги слух о том, что Федор Иоаннович, умирая, благословил быть на престоле Федору-Филарету Романову{27}. Созданный также после воцарения династии Романовых «Новый летописец» уже не ведает сомнений. Здесь Годунов прямо называется убийцей царевича, он же приказывает ослепить татарского царевича Симеона, который по прихоти Ивана Грозного несколько лет считался официальным правителем России, он же велит «промыслить» над женихом своей дочери датским принцем Иоанном, взревновав к его популярности у москвичей{28}.
Ненависть романовской династии к Годунову оказалась столь живуча, что спустя полтора века имя этого государя могло упоминаться в Российской империи исключительно в негативном смысле. Так в манифесте 14 апреля 1741 года с Годуновым сравнивали свергнутого незадолго перед тем регента Бирона. Из этого же манифеста современники Ломоносова и Тредиаковского уясняли, что царь Борис, «подкупя злодеев, единородного брата царя и государя своего царевича Димитрия, юна суща, лестным коварством убити повелел». По мнению авторов манифеста, «не без подозрения», что Годунов отравил царя Федора Иоаннович{29}.
Еще раньше, чем в произведения словесности, проромановские мифы проникают в песенное народное творчество. Так в 1616 году встречается упоминание о песне, посвященной царице Анастасии Романовой{30}. Несомненно, она создана значительно раньше. Известны по крайней мере две песни, в которых фигурирует Анастасия. В первом произведении «Гнев Ивана Грозного на сына» более важную роль, чем Анастасия, играет ее брат Никита Романович — отец Федора-Филарета, дед будущего царя Михаила. Сюжет песни сводится к тому, что царевич Иван донес своему отцу Ивану Грозному на брата Федора, якобы пожалевшего новгородцев и прочих царских изменников. Разгневанный государь велел Малюте Скуратову казнить царевича. Прознав про замысел царя, Анастасия поспешила к брату Никите Романовичу, который прогнал годуновского тестя Малюту и спас жизнь Федору.
Фабула имеет мало общего с реальностью. Анастасия не дожила до опричных репрессий и не имела возможности лицезреть кровавые подвиги Малюты Скуратова. Но, как известно, из песни слов не выкинешь. Любопытно, что Никита Романович безымянными авторами представлен не только человеком действия, но и человеком мечтания. Раскаявшийся в своем гневе Грозный желает дать награду спасителю царевича, на что Никита Романович отвечает:
А дай мне вотчину Микитину,
Чтобы слыла-была вотчина Микитина
Отныне и довеку:
Кто коня угонит, в мою вотчину ушел бы, —
Того и Бог простит;
Кто жену уведет чужую, в мою вотчину ушел бы, —
Того и Бог простит;
Кто голову убьет, да в мою вотчину уйдет, —
Того Бог бы простил{31}.
Романов мечтает не о тривиальном земельном наделе, а об утопии, территории всепрощения, где каждый гонимый вправе рассчитывать на спасение — небесное и земное. В эпоху отмены Юрьева дня, роста податей и повинностей, дороговизны и всевозможных притеснений, слова, вложенные в уста песенному Никите Романовичу, находили живой отклик не только в сердцах конокрадов, душегубцев и блудодеев. Смерть же царицы Анастасии фантазия сказителя превратила во вселенскую катастрофу — «порушение веры православной». Умирающая царица наказывает мужу быть милостивым ко всем — от бояр и князей до крестьян. Но когда Анастасия заклинает царя Ивана не жениться на Марии Темрюковне (второй жене Грозного, чьи родственники — как, впрочем, и сами Романовы — были причастны к учреждению опричнины), тот убегает во гневе. Анастасия умирает в одиночестве.
А преставилась царица благоверная,
Порушилась наша вера православная{32}.
Так в песнях и былинах уже реализовалась нехитрая концепция «Хронографа 1617 года»: все хорошее в царствование Грозного исходило от Анастасии, все плохое началось после ее кончины и прекратилось только после воцарения ее внучатого племянника Михаила Федоровича Романова. Но летописи — достояние узкого круга книжников, а песни имеют хождение среди простонародья. Слухи, перекатываясь через торжища и кабаки, застывали в поэтической форме, сеяли в умах убеждение в человечности Романовых и коварстве Годунова, удобряя почву для торжества родичей покойной царицы.
Легенда о спасении царевича Димитрия родилась среди других слухов, инспирированных партией Романовых, но она оказалась самым грозным оружием в борьбе с Годуновым, утверждая неблаговластие нового режима. Борис пытался закрепить свой триумф шумными публичными действами, демонстрациями горячей взаимной любви нового правителя и его подданных. Но суетливость царя и его верного помощника патриарха Иова только подтверждали правоту страшных разоблачений. Волеизъявление участников Земского собора, нарекших в 1598 году Годунова самодержцем, оказывалось нелегитимным, когда тысячи шепотков сливались в единый голос Земли, осуждавший греховное зачатие годуновской власти. В глазах толпы первый самозванец — сам Годунов, человек, который назвался тем, кем на самом деле не являлся, который обманным путем занял чужое место. Вот почему одно только известие о явлении Димитрия — «природного» царя — превращало Годунова из самодержца, призванного на царство по воле Земли, в подлого и жалкого узурпатора.
Годунов в полной мере осознавал опасность, исходящую от сплоченного романовского клана. По случаю своей коронации Годунов пожаловал Романовых думными чинами; вероятно, новоиспеченный царь таким образом рассчитывал примириться со своими противниками. Трудно сказать, оказала ли монаршая милость умиротворяющее воздействие на Романовых, но толки о Димитрии на время стихли. Впрочем, перемирие продлилось недолго, за братьями был учрежден надзор. Борис вызывал и поощрял и «доводы» на них: «всех доводчиков жаловав больше — Федоровых людей Никитича Романова с братьею». По доносам делали аресты: «имаху у них людей многих» и некоторых даже пытали. Наконец, казначей Александра Никитича Романова Бартенев заявил, что готов показать на своего хозяина все, что будет угодно властям. Боярин Семен Годунов, заведовавший политическим сыском, научил доводчика спрятать в хозяйском доме «всякое коренье», чтобы потом «известить» об этом правительство.
Нагрянувшая к Романовым в ноябре 1600 года розыскная комиссия, сопровождаемая целым отрядом стрельцов, извлекла мешки с подозрительным содержимым и представила их думе. Так Романовых обвинили в умышлении извести государя при помощи ворожбы. Главу клана Федора Никитича заставили принять постриг — в монашестве он получил имя Филарета — и сослали на Двину в Антониево-Сийский монастырь. Остальных членов семейства рассовали по разным медвежьим углам.
Опала на Романовых совпала с двумя важными обстоятельствами. Вновь по Москве пошли разговоры о спасенном царевиче. С. Ф. Платонов отмечает, что молва о появлении Самозванца народилась в Москве как раз в пору розыска о Романовых{33}. А что, если наоборот: подготовка к «нейтрализации» Романовых активизировалась после появления опасных слухов? Р. Г. Скрынников полагает, что новую волну разговоров о спасении Димитрия не следует связывать с делом Романовых: «Романовы пытались заполучить корону в качестве ближайших родственников последнего законного наследника царя Федора. К сыну Грозного от седьмого брака они относились резко отрицательно. Пересуды о наличии законного наследника Димитрия могли помешать осуществлению их планов. Совершенно очевидно, что в 1600 г. у Романовых имелось не больше оснований готовить самозванца „Димитрия“, чем у Бориса Годунова в 1598 г.»{34}.
