Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Лицо Дибича стало серым, как половик, испарина засветилась на круглом лбу, он тихонько покачал иссохший свой корпус, взглянул на хлеб.
- Что ж, - сказал он, сжимая зубы, - всего не расскажешь. Второй раз попытал счастья в одиночку. Все казалось, что если бы не компаньон, я бы ушел с первого раза. Но не повезло и на другое лето. Добрался я до Боденского озера. Далеко. Хотел в Швейцарию. Перехватили уже на лодке поймали прожектором. И - в крепость...
Дибич оборвал себя, вытер лоб трясущейся рукой.
- Долго это протянется? - обвел он вагон помутневшим взглядом.
- Не знаю. Но похоже - не коротко.
- Вы можете объяснить, что это такое? Что происходит? Не названием каким объяснить - названий много, - а чтобы понять.
Пастухов прищурился за окно. Не пробегали, не проходили вешки и кустики, а вяло уползали назад, точно в раздумье - остаться им в поле или двинуться следом за окнами. Поезд трудно брал подъем, натягивая визгливые сцепы.
- Иногда мне кажется, я понимаю все, - проговорил не спеша Пастухов. А иногда я не в состоянии разобраться даже в самой, казалось бы, очевидности. Может быть, только одно бесспорно: теперь уже весь народ, - а не одни раскольники, не одни толстые, - дыбом поднялся и бросился в свой побег. За праведной жизнью. За сказкой.
- За ношеном, - как будто поправила Ася и улыбнулась, но на этот раз грустно.
- Продолжается русская история и, очень возможно... - начал опять Пастухов, и попридержал себя, и докончил значительно: - Не только русская история, а некая всеединая человеческая история.
- Печальная история, - снова грустно сказала Ася.
- Понять происходящее, - рассуждал Пастухов, - мне мешает особенность моего склада. Не то чтобы ум короток. А впечатлительность излишне велика. Это - трагедия. Трагедия художника. А я, должен вам сказать, художник. Чтобы быть художником, надо обладать острейшей впечатлительностью, иначе не увидишь мира. Но чем острее впечатлительность, тем больше страданий, потому что художник видит горе мира всего в каком-нибудь единичном явлении и не в силах отвратить от этого явления свой взор. Не вообще горе мира, как понятие, - вы понимаете меня? - а в живом человеке, который страдает. Ну, вот я вижу вас, - понимаете? Не вообще человека, а вас, вот в этом вашем побеге, о котором вы рассказали, вот в этой вашей гимнастерочке с нарукавной тряпкой пленного, в которую вы зашили темляк. И вы мне заслонили все, весь мир, то есть в данный момент, - понимаете? - в данный момент я ничего не вижу, кроме вас. Вы для меня - мир. И я не могу уже рассуждать понятиями, не могу говорить вообще, не могу ответить вам, что будет вообще. Пожалуй, только могу сказать - что будет с вами. Вам будет плохо, мне кажется - вам будет очень плохо.
Дибич немного отшатнулся, закрыл лицо, и было видно, как дрожала его рука, стукаясь локтем о колено.
- Ну, Саша! Что ты за ужасная пифия! - вспыхнула Ася. - Не верьте, пожалуйста, ему, я вас прошу. Он никогда не умел предсказывать...
Было похоже, что Дибич заплачет: он подергивался, почти содрогался, и все хотел отнять руку от лица, и все не мог. Наконец она у него будто отвалилась сама собой и повисла, вместе с другой, между колен. И, опять покрывшийся испариной и серый, он скороговоркой вытолкнул извиняющимся голосом:
- Еще кусочек хлебушка не дадите?.. Мне словно худо... после чаю...
Прошла секунда окаменения. Потом Пастухов схватил хлеб, откромсал, раскрошив, косой ломоть и протянул его, почти всунул в руки Дибичу.
- И непременно еще глотните этой ведьмачки, нате, непременно! засмущался и заторопился он, наливая из фляжки.
Ася смотрела в землю, кровь обдала ее щеки, и тонкие виски, и лоб, и она сделалась еще больше цветущей и прекрасной.
Дибич начал по-своему быстро-быстро жевать, и было в его алчности что-то животно-обнаженное, точно он вдруг встал, волосатый, передо всеми нагишом.
Ольга Адамовна, испугавшись, скорее загородила собой Алешу.
4
Повременив, пока рассосется толпа, Пастуховы перетаскали вещи на вокзальную площадь. Александр Владимирович скинул пальто, утерся, поглядел брезгливо на грязные ладони, захохотал какой-то своей мысли, поздравил жену:
- С приездом... черт побери! Вот я и на родине.
Виднелись кирпичные облезлые казармы, длинной прямой улицей, посереди дороги, люди гуськом тащили мешки, пулями вспархивали с мостовой бессмертные воробьи, вывески на заколоченных лавках все еще кичились мерклым золотцем - "чай, сахар, кофе". Поверх чемоданов и узлов, сваленных в кучу на булыжник, подбоченилась пестренькая корзиночка для рукоделия Ольги Адамовны, висела сетка с игрушками Алеши - заводной велосипед, четырехцветный мячик, самолет "фарман", книжка с картинками.
- Глупо, - сказал Пастухов. - Ухитрился растерять всех знакомых. За девять лет тут, наверное, не осталось ни одного.
- Саша, я говорю: ступай прямо к самому главному начальству, это всегда лучше, - с глубочайшей убежденностью и на очень тихой, вкрадчивой нотке посоветовала Ася.
- Оставь, пожалуйста. Нужны начальству мои чемоданы!
- Не чемоданы, а ты, - понимаешь? - ты! Скажи, кто ты, предъяви свой мандат и...
- Мандат? Что я - член Реввоенсовета? Продкомиссар? Уполномоченный Совнархоза?
Он фыркнул и повернулся к вокзальному подъезду. Совсем неподалеку он увидел сивобородого человека в сюртуке с глянцевыми рукавами, в выгоревшей шляпе, из-под которой свисали путаные прядки таких же, как борода, сивых волос. Несмотря на старообразность вида, это создание дышало странной живостью. Похожий на ученого или, может быть, губернского архивариуса, Менделеев и канцелярист, - старик сочетал в чистом своем взоре робость и задор. Он рассматривал Алешу, как мальчишка, решивший свести знакомство и еще не уверенный - что из этого выйдет. Вдруг он петушком пододвинулся к Алеше и, вздернув брови, спросил:
- Куда же такое мы едем, а?
Ольга Адамовна тотчас взяла Алешу за ручку, притягивая к себе, но он нисколько не застеснялся и просто ответил:
- Мы уже приехали. Только папа еще решает, где мы будем жить.
- Вот именно, - буркнул Пастухов.
- Вы извините, что я заговорил с мальчиком, - сказал, покраснев, старик, бойко приподнял шляпу перед Анастасией Германовной и понизил голос, как подобает знающему толк в воспитании: - Такой на редкость красивый мальчик!
- Ну, что вы! - тоже краснея, возразила мать и, быстро глянув на Алешу, спрятала лицо рукой, чтобы он не видел ее удовольствия.
- Значит, ты хочешь быть саратовцем? - опять обратился к Алеше старик.
- Мы петербуржцы, - строго сказал Алеша.
Александр Владимирович усмехнулся:
- Некоторым образом, столичные беженцы. Бежим от самих себя. И тут совершенно чужие. Хоть я сам - здешний уроженец. Пастухов. Не слышали?
- Как? Вы? Ах, такого типа! Тот самый, да? Ага. Понимаю. Как же, как же! - спрашивал и тут же отвечал себе старик. - Теперь узнаю. Какой необыкновенный случай! Так, так. Очень приятно. Разрешите: Дорогомилов, Арсений Романыч, таким образом - ваш земляк.
Он наскоро подал всем руку. Удивительно двоилась его манера: чем суетливее он говорил, тем больше смущался, до заикания, до бестолковости как будто, и в то же время делался все проще и радушнее.
- Я была права - слава всегда на что-нибудь пригодится, - сказала Ася с кислой насмешкой над своим простеньким словцом.
- Вы не посоветуете, где можно бы устроиться на первых порах? спросил Пастухов.
- То есть - очень просто, на первых порах, например, у меня! воскликнул Дорогомилов. - На моей квартире. Если, конечно, вам удобно. Я, знаете, неделю прихожу встречать с поездом старых, добрых знакомых, но их все нет! Телеграмма была еще две недели назад: выезжаем. Из Москвы. Подумайте! Так что у меня много свободного места, в моем казенном доме. Я одинокий.
- В каком смысле - в казенном? - поинтересовался Александр Владимирович.
- Ах, такого типа! - захохотал старик, громко прихлебывая воздух. - Не казенный дом, нет. У меня - казенная квартира, городская. В городском доме. Я был главным бухгалтером городской управы, тридцать пять лет, да, да, и так, знаете, остался в этой должности. Только теперь это - отдел коммунального хозяйства. Коммунхоз, знаете. Как же!
- А у меня будет своя комната? - спросил Алеша.
- У тебя будет вилла с фонтаном и собственный выезд, - сурово посмотрел отец.
- Нет, именно своя комната! - с самым серьезным участием наклонился старик к Алеше. - Папа с мамой расположатся в большой комнате, а в ней есть еще маленькая, выделенная из большой. И там будешь ты и вот... - он сделал неуверенный поклон Ольге Адамовне, - если пожелаете, вы.
- Но вы говорите, это - коммунальная квартира? - спросила Ася не без боязни.
- Нисколько! Это - дом коммунальный, городской, а в квартире я как жил один, так и живу... пока, знаете, пока, без всякой перемены.
- Но мы же вас стесним! - растроганно и уже благодарно, с кристальной слезкой в глазу, проговорила Ася, чуть-чуть выпячивая губки.
