Акияма Хироси - Особый отряд 731
Во второй части книги я расскажу о том, что мне довелось услышать о производстве бактериологических бомб.
Тоска по родине
Чем чаще приходилось работать до глубокой ночи, тем мрачнее становились лица людей. Работа в лабораториях опостылела, к этому прибавилась безотчетная тоска по дому. Из-за постоянного переутомления и недосыпания голова все время была тяжелой, а взгляд становился блуждающим.
Такое состояние было очень опасным для нашей профессии. Работая с бактериями, нельзя отвлекаться ни на миг. Зазевавшись, можно уронить пробирку; a если при посеве культуры бактерий дрогнет рука, то может произойти непоправимое несчастье. Допустим, на палец попадут бактерии, человек забудет продезинфицировать руку и бактерии с пищей попадут в рот. В результате заражение и смерть неизбежны. Ведь бактерии не видишь невооруженным глазом. Следовательно, нервы постоянно напряжены. Когда возникает хоть малейшее подозрение, необходимо лишний раз вымыться и пройти обработку дезинфицирующим раствором.
Все это в конце концов так растрепало мои нервы, что выполнять проклятую работу стало невмоготу.
Меня раздражал уже один запах карболки. Когда усталость от недосыпания и нервное напряжение достигало предела, мне становилось страшно, появлялось желание умереть.
Порой старшим над нами случалось опаздывать, тогда мы прекращали работу и мечтали о возвращении домой. Но бывало и так. Когда мы уже заканчивали работу и, убрав все, собирались уходить, появлялся врач Цудзицука и заставлял нас мыть пробирки и другую посуду. Снова нужно было приниматься за работу. Как мы ни возмущались, приказ оставался приказом. Приходилось снова пачкать руки, и в душе нарастало недовольство. Наше недовольство не ускользало от внимания Цудзицука. И чем сильнее это задевало его самолюбие, тем больше прибавлялось у нас работы.
Теперь я окончательно убедился в том, что мне не повезло. Я ругал себя за то, что мне пришла в голову мысль поехать в Маньчжурию. Но было уже поздно жалеть об этом.
По ночам я не мог спать, ворочался на койке. Мое натруженное за день тело не находило покоя, а в голову лезли разные мысли. Снова и снова перед глазами вставали образы родной стороны. Я не раз давал себе клятву не думать о ней.
Жившие со мной в одной комнате Моридзима и Кусуно тосковали не меньше меня. Сначала я даже смеялся над Кусуно, который то и дело плакал, называл его хлюпиком и плаксой, но теперь я понимал его душевное состояние. Укрывшись с головой одеялом, я давал волю слезам. Становилось легче на душе, и я засыпал.
Один только Хаманака из общего отдела, казалось, не унывал. По-видимому, он не испытывал на работе таких огорчений, как мы. Он познакомился с одной девушкой — дочерью врача, служившего в отряде. К тому же, видимо, в общем отделе обстановка была не такой гнетущей, как у нас.
Со временем я сильно осунулся, глаза у меня ввалились, покраснели и стали трусливыми, как у зайца.
«Не лучше ли умереть сразу? А может, убежать?» — так шутили мы иногда, оставшись втроем — я, Саса и Хасака. Возможно, мои друзья думали об этом всерьез. Но совершить самоубийство не хватало духу, а побег был невозможен. Поэтому в конце концов мы на все махнули рукой.
Единственным человеком, который нас утешал, был вольнонаемный Коэда. Бывало, увидев, что на нас напала тоска, он говорил:
— Довольно хандрить, ребята, бодритесь! Пойдемте-ка лучше гулять в поле.
И он уводил нас на луг к аэродрому. Там мы боролись друг с другом или развлекались ловлей сусликов. Суслик роет нору обязательно с двумя выходами, и если стараться поймать его у одного выхода, он ускользнет через другой. Мы стремились найти оба выхода. Если нам это удавалось, то кто-нибудь караулил у одного выхода, а в другой лили воду. Спасаясь от воды, суслик высовывался из норки и попадал к нам в руки.
Коэда читал стихи и учил нас военным песням. От него мы выучили марш Квантунской армии и песню Управления по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии[9]:
Взгляни, скоро тучи рассеются,
Наша императорская армия
Сделает легкой жизнь,
Сейчас еще тяжелую для народа.
Но, несмотря на бодрые слова этой песни, заходящее солнце казалось нам печальным. И, когда мы пели, повернувшись к красному от заката небу, нас еще больше начинала одолевать тоска по родине.
В свободное время мы писали домой письма, но ответ получали почему-то очень редко. Мы писали родителям, братьям, друзьям по школе, но в большинстве случаев так и не знали, получали ли они наши письма или нет.
Потайная тюрьма
Восьмого июня 1945 года, в день чтения императорских указов, нас построили на крыше главного корпуса. Церемония началась в восемь часов утра одновременно во всех подразделениях отряда. После церемонии поклонения императорскому дворцу и чтения императорских рескриптов к нам обратился с речью начальник первого отдела генерал-лейтенант медицинской службы Кикути, человек в летах, с бельми как снег волосами и глуховатым голосом. Он был пионером в отряде, которого сейчас боялся весь мир, и каждое его слово, казалось, находило отклик в наших сердцах.
Мы впервые поднялись на крышу этого высокого здания, с которого вокруг было видно далеко-далеко. Длинная и скучная церемония не вызвала у нас никакого интереса, если не считать того, что нам посчастливилось так близко увидеть генерал-лейтенанта Кикути. Однако возможность оглядеть окрестности нашего городка нам была очень кстати. Поэтому я почти не отрывал глаз от раскинувшегося передо мной вида.
До самой линии горизонта, затянутой легкой дымкой, простиралась обширная равнина. Как на ладони лежала перед нами территория нашего отряда, и я, постоянно запертый в четырех стенах лаборатории, созерцал эту картину с таким освежающим чувством, будто мне удалось вырваться на волю. Дул слабый утренний ветерок, рыбьей чешуйкой светилось еще совсем нежаркое утреннее солнце.
Стараясь не потерять даром ни секунды из объявленного после церемонии короткого перерыва, я жадно смотрел на бескрайнюю маньчжурскую степь. Временами мои глаза отыскивали на ее бескрайних просторах то крохотные, будто игрушечные, постройки станции Пинфань, находившейся почти в восьми километрах от нас, то красную крышу ламаистского храма, то далекий тающий в лиловой дымке памятник павшим японским воинам в Харбине.
Я не заметил, как ко мне подошел Саса. С таинственным видом, словно собираясь сообщить что-то очень важное, он сказал:
— Пойдем скорей туда, посмотрим.
Я последовал за ним. Мы подошли к краю крыши у внутренней стороны здания, и я застыл на месте, как вкопанный.
До сих пор, видя главный корпус только с внешней стороны, я был уверен, что это обычное четырехугольное здание. Но теперь я увидел, что оно построено в виде замкнутого четырехугольника. Внутри него находился узкий двор, напоминавший глубокое ущелье с отвесными скалами, на дне которого притаилось небольшое приземистое строение. Кое-где в стенах его виднелись маленькие оконца, едва пропускавшие свет. Солнечные лучи никогда не падали на эту мрачную каменную глыбу.
Несомненно, это была тюрьма. Ни я, ни Саса долго не могли произнести ни слова. Мы чувствовали себя так, будто увидели что-то запретное. Глаза наши выражали удивление и любопытство, щеки горели: «Так вот куда мы попали!»
Делая вид, будто мы ничего не замечаем, я и Саса медленно передвигались по краю крыши и смотрели вниз. Мы заметили, что тюрьма с обеих сторон соединялась с главным зданием крытыми переходами. Казалось, что она, будто нарост, прилепилась к нему с обеих сторон своими отростками.
— Ой, смотри, там кто-то есть! — понизив голос, воскликнул я, толкнув Саса локтем.
Один из тех странных людей, которых я случайно увидел накануне, когда их выводили из закрытой машины, прогуливался по внутреннему дворику. Узник двигался медленно, едва волоча массивные железные цепи, в которые он был закован. У него был вид человека, который отрешился от всего.
Мы все поняли. Недаром вход в центральный коридор так тщательно запирался, а окна, обращенные во двор главного здания, были закрыты ставнями.
— Вот кого следует пожалеть больше, чем нас! — сказал я.
— Да, каждый день видеть только один маленький квадратик неба… — посочувствовал Саса.
Другие наши товарищи по работе, подзывая друг друга, тоже наблюдали за этим несчастным.
Вскоре прозвучал сигнал, возвещавший о начале занятий, и мы гуськом спустились вниз. Видно было, что никому не хотелось уходить — ни нам, новичкам, впервые поднявшимся на крышу главного здания, ни тем, кто начал работать здесь раньше, но тоже редко получал эту возможность.
Дойдя до середины лестницы, я увидел впереди себя Хосака. С ним был его приятель, земляк. Я догнал их.
