Марк Блок - Характерные черты французской аграрной истории
История — прежде всего наука об изменениях. При изучении различных проблем я стремился никогда не терять из виду эту истину. Однако мне пришлось, особенно в отношении различных хозяйственных распорядков, разъяснять очень далекое прошлое» свете значительно более близких к нам времен. «Чтобы повнать настоящее, надо прежде всего от него отвлечься», — сказал недавно Дюркгейм, начиная курс лекций по истории семьи. Согласен. Но бывают также случаи, когда для истолкования прошлого надо рассмотреть сначала настоящее или по крайней мере более близкое к современности прошлое. Таков, в частности (по причинам, о которых пойдет речь ниже), метод, к которому мы вынуждены прибегать при изучении аграрной истории ввиду состояния источников.
* * *Аграрная жизнь Франции получает в истории подробное освещение начиная с XVIII века, не раньше. До этого писатели, за исключением некоторых специалистов, занятых исключительно выработкой практических советов, почти ею не интересовались, администраторы — тем более. Лишь в некоторых юридических трудах и в некоторых записанных кутюмах имеются сведения о таких основных правилах ведения хозяйства, как обязательный выпас. Без сомнения, мы увидим далее, что из старых документов можно извлечь много драгоценных указаний, но при условии, если вы умеете их обнаруживать. А для этого необходимо прежде всего бросить на предмет общий взгляд, который один только способен подсказать главные линии исследования. До XVIII века осуществить такое обозрение было невозможно, ибо люди так устроены, что замечают только то, что изменяется, притом изменяется резко. В течение долгих столетий аграрные обычаи казались почти неизменными, потому что они действительно менялись мало, а если и менялись, то обычно постепенно. В XVIII веке техника и правила обработки вступили в цикл гораздо более быстрого развития. Больше того, их захотели изменить. Агрономы описывали старые навыки для того, чтобы бороться с ними. Администраторы стали интересоваться положением страны с целью выяснения объема возможных реформ. Три больших обследования, проведенные с 1766 по 1787 год по вопросу об обязательном выпасе и об огораживаниях, рисуют обширную картину, подобной которой до той поры не бывало. Эти обследования были лишь первым звеном длинной цепи, которая была продолжена в следующее столетие.
Карты, почти столь же необходимые, как и сочинения, показывают нам анатомию земель. Самые старые восходят к несколько более раннему времени — к царствованию Людовика XIV. Но число этих прекрасных планов, большей частью сеньориального происхождения, возрастает лишь в XVIII веке. Кроме того, в них много пробелов, местных и даже районных. Чтобы представить себе контуры французских полей во всем объеме, надо обратиться к кадастру времен Первой империи и цензовой монархии[3], сделанному в разгар агротехнического переворота, но еще до его завершения{2}.
Эти документы, относящиеся к сравнительно недавней эпохе, служат для аграрной истории — при этом я имею в виду изучение одновременно и техники обработки и аграрных обычаев, которые более или менее строго регулировали деятельность земледельцев, — обязательным отправным пунктом. Один пример лучше, чем долгие рассуждения, поможет понять необходимость подобного приема.
Около 1885 года один из тех ученых, которым больше всего обязана аграрная история Англии, Фредерик Си-бом, всецело поглощенный изучением распорядков, которые мы в дальнейшем встретим под названием открытых и длинных полей, написал Фюстель де Куланжу, с которым его сближали многие общие концепции относительно происхождения европейских цивилизаций), чтобы узнать, существовал ли в какой-нибудь мере во Франции этот столь ясно проявившийся в Великобритании аграрный тип. Фюстель ответил, что никаких его следов он не обнаружил{3}. Напомнить о том, что Фюстель де Куланж был не из тех, для кого внешний мир представляет большой интерес, вовсе не значит высказать неуважение к его великой памяти. Он, несомненно, никогда не обращал внимания на пашни с такими своеобразными контурами, которые на всем севере и востоке Франции настоятельно вызывают воспоминание об английских открытых полях (open field). He имея особой склонности к агрономии, он остался равнодушным и к прениям об обязательном выпасе, которые велись в палатах как раз в то время, когда он получил письмо Сибома. Чтобы дать справку своему корреспонденту, он исследовал только тексты, притом очень старые. Но их-то он знал превосходно. Как же случилось, что он не нашел в них ничего относительно явлений, о которых все же в них есть некоторые довольно ясные сведения? Мейтленд как-то раз, в несправедливой запальчивости, обвинил его в том, что он, из национального предубеждения, нарочно закрывал на них глаза. Но разве длинные поля обязательно являются германскими? Правильное объяснение — в другом. Фюстель изучал документы только сами по себе, а не в свете более близкого прошлого. Увлеченный, подобно многим другим крупным ученым того времени, больше всего вопросами происхождения, он навсегда остался верен узкой хронологической системе, которая вела его, шаг за шагом, от более древнего явления к более позднему. Если же он и применял противоположный метод, то бессознательно и только потому, что в конце концов волей-неволей историк в некотором роде вынужден обращаться к этому методу. Не является ли неизбежным, что, как правило, самые отдаленные факты в то же время и наиболее неясные? И как избежать необходимости отправляться от более известного к менее известному? Когда Фюстель исследовал далекие корни так называемого феодального порядка, необходимо было, чтобы он имел хотя бы предварительное представление об этих институтах в эпоху их полного расцвета. И можно по праву спросить, не лучше ли было бы, прежде чем погружаться в тайны происхождения, определить черты законченной картины? Историк всегда раб своих документов, и больше всех тот, кто посвятил себя аграрным исследованиям; из опасения не разобраться в непонятном прошлом ему чаще всего приходится читать историю в обратной последовательности.
Но этот способ исследования, противоположный естественному порядку, имеет свои опасности, которые важно точно определить. Кто видит ловушку, тот меньше рискует в нее попасть.
Документы недавнего прошлого будят любознательность. Старые тексты далеко не всегда оставляют ее неудовлетворенной. Исследованные надлежащим образом, они дают значительно больше, чем можно было от них ожидать на первый взгляд, в особенности памятники юридической практики — постановления, акты судебных процессов, — разбор которых, к сожалению, так плохо осуществлен при современном состоянии нашего исследовательского аппарата. И все-таки они могут ответить далеко не на все вопросы. Отсюда искушение сделать на основе данных этих упрямых источников более определенные выводы, чем те, для которых имеются основания, а в результате — ошибки в истолковании источников, забавные образцы которых было бы нетрудно привести.
Но бывает хуже. В 1856 году Вильгельм Маурер писал: «Самый беглый взгляд на графства современной Англии показывает, что наиболее распространенными являются изолированные фермы… Это наблюдаемое в наши дни положение вещей позволяет сделать относительно древней эпохи [речь идет об англо-саксонском периоде. — М. Б.] вывод, что и тогда жили изолированными поселениями». Он забыл ни больше, ни меньше как о революции огораживаний, о глубокой пропасти, которая легла между аграрным прошлым Англии и ее настоящим. «Изолированные фермы» возникли по большей части вследствие объединений парцелл и эвикций, бесконечно более поздних, чем прибытие Хенгиста и Хорзы[4]. Ошибка здесь непростительна, так как речь идет об относительно недавних изменениях, которые легко изучить и оценить. Но истинная опасность кроется в самом принципе рассуждения, ибо он, если не остеречься, способен повлечь за собой много других ошибок, которые гораздо труднее обнаружить. Слишком часто к методу, самому по себе разумному, добавляют совершенно произвольный постулат о неизменности древних аграрных обычаев. Истина совсем в другом. Говоря по правде, правила обработки изменялись в старину меньше, чем в наши дни. Причиной того были материальные трудности, препятствовавшие их изменению, состояние экономики с более медленными реакциями и окружающий традиционализм. Кроме того, документы, рассказывающие нам об изменениях правил обработки в древности, обычно очень скудны и недостаточно ясны. И все-таки, как мы увидим в ходе изложения, эти правила никак не могли претендовать на какое-то мнимое постоянство. Иногда внезапное нарушение ритма деревенской жизни — опустошение, заселение после войны — принуждало проводить борозды по новому плану; иногда, как в новое время[5] в Провансе, община решала сразу изменить дедовский обычай; еще чаще от первоначального порядка уклонялись почти незаметно и, быть может, невольно. Конечно, прекрасная романтическая фраза, в которой Мейтцен выразил почти мучительное чувство, знакомое всем исследователям, посвятившим часть своей жизни изучению аграрных древностей, вполне справедлива: «В каждой деревне мы прогуливаемся среди руин предыстории, более древних, чем романтические остатки бургов или обветшавшие стены городов».
