Ричард Хоптон - Дуэль. Всемирная история
В кругах военных правило применялось еще строже: отказ от защиты собственной чести или чести полка являлся причиной для разжалования из офицеров. Подобные меры применялись к офицерам во всех странах на протяжении всего рассматриваемого периода. Например, в армии Наполеона могли жестоко покарать офицера, не пожелавшего смыть позор со своей чести вызовом обидчика на дуэль. Да и почему только у Наполеона? Возьмем, например, случай с энсином Коувеллом, гвардейским офицером, которого военный трибунал признал в 1814 г. виновным в «послаблении», сделанном интенданту Херли после того, как тот публично оскорбил Коувелла в театре Бордо. Коувелла выгнали со службы за недостойное поведение потому, что он не пожелал выйти на поединок с человеком, нанесшим оскорбление ему и его полку. В Германии, где ближе к концу девятнадцатого столетия подобные тенденции имели особое распространение, такие вопросы «чести мундира» назывались «штандесэре» (композитум из Stand — положение и Ehre — честь. — Пер.).
Понятия о чести, на которых основывается этика дуэли, сложились в эпоху Возрождения в Италии и были тесно связаны с вопросом статуса и как следствие со способностью одного благородного господина требовать и давать сатисфакцию на дуэли другому джентльмену. В немецком языке даже возник этакий лингвистический гибрид, как нельзя лучше отражающий вышеназванное свойство, — «затисфакционсфэиг» (satisfaktionsfähig — букв, способный к сатисфакции. — Пер.). Складывался своего рода порочный или — в зависимости от того, как на это смотреть, — благородный круг: только джентльмен мог дать сатисфакцию, но только джентльмен решал, следует ли рассматривать потенциального оппонента как человека чести.
Вопросы чести как предмет рассмотрения стали темой бесчисленных брошюр и руководств. Самые первые появились в Италии в шестнадцатом столетии, но продолжали выпускаться еще даже в двадцатом. Счипионе Ферретто опубликовал свой Codigo del Honor («Кодекс чести». — Пер.) в Буэнос-Айресе в 1905 г. Там в подробностях рассматривались нормы поведения в делах чести и затем, что называется, в «пошаговом режиме» давались указания по ведению дуэли. Напечатана книга была нарочно в удобном карманном варианте, вероятно, для того чтобы аргентинские дуэлянты и их секунданты всегда могли держать ее под рукой на месте поединка и в случае нужды имели бы возможность заглянуть в текст и проконсультироваться: «Так, так, порох мы всыпали, а теперь что делать?.. Кажется, пули вложить… не уверен… одно мгновение, сейчас посмотрим, тут все написано… ах, ты черт! Да на какой же это странице?!»
Защитники практики дуэлей, а их попадалось немало, в идеологии своей особенно тяготели к тому, чтобы концентрироваться — хотя и не исключительно — на вопросах чести. Такие поборники дуэлей настаивали на том, что есть обстоятельства, когда у человека Нет никакого выбора — только драться. Любой другой шаг однозначно навлечет на него бесчестье. Лорд Честерфилд, беллетрист и большой остряк, в 1737 г. предложил вот такую немилосердную концепцию чести: «Человек чести тот, который не устает безапелляционно заявлять, что он таковым является, и готов перерезать глотку любому, кто решится оспаривать это…»{33}
Именно они — понятия дуэлянтов о чести — вызывали наибольшую критику со стороны реформаторов. Многие противники дуэлей — как священнослужители, так и люди светские — в качестве аргумента против указывали на то, что, изобретая свои нормы восприятия чести, дуэлянты ставят себя выше законов — как Божеских, так и человеческих. Один священник, проводивший проповеди в университете Кембриджа на исходе восемнадцатого столетия и кипевший праведным негодованием, низводил извращенное видение чести дуэлянтами чуть ли не до ереси: «Гоните прочь призрак ложного сияния чести, этот покров, за которым скрывается уродство. Отриньте чудовищный рудимент готского варварства, это гадкое вместилище убийства и самоубийства»{34}.
Ричард Стил, журналист, работавший вместе с Джозефом Эддисоном и побывавший также солдатом, заявлял в 1720 г., что в поисках решения прекращения безумия дуэлей англичанам следует посмотреть на Францию. Там Людовик XIV «преподал подданным другой способ стремления к чести, чем убийство себе подобных из-за пустого вздора и мелочей; силой закона он… полностью подчинил своей воле королевство Франция»{35}.
История говорит другое: Стил, безусловно, ошибался, настаивая на том, что французское правительство добилось больших успехов на пути долгосрочного подавления дуэлей, однако он явно желал только хорошего своей стране и с вдохновенным красноречием осуждал дуэли.
Строго выверенные формальности и определенный этикет являлись неотъемлемой чертой дуэли. Пусть в чем-то дикие и беззаконные, правила были необходимы, чтобы отличать дуэль от примитивной драки и простого убийства. Соответственно, предполагалось, что — если дуэлянт будет строго придерживаться дуэльной традиции — он сумеет избежать самых страшных наказаний, предусмотренных уголовным законом за лишение человека жизни.
На раннем этапе истории современной Европы, когда дуэли стали все более и более распространенными, беззаконие процветало, насилие и убийство являлись привычными, люди быстро впадали в ярость и слишком поспешно хватались за оружие. Более того, сам закон — неповоротливый и зачастую продажный — оказывался подчас просто неспособным рассудить людей в том или ином случае. Существовал соблазн взять отправление правосудия в собственные руки, что многие и делали. Джон Обри — образованный человек, живший и работавший в семнадцатом столетии, автор «Коротких жизнеописаний»[10]— считал, что его жизнь подвергалась настоящей опасности трижды, причем дважды из них от действий незнакомцев. Об одном случае он рассказывал так:
«Я чуть не погиб на улице перед воротами «Грэйс-Инн» при нападении пьяного благородного господина, которого я никогда прежде не видел, но (хвала Господу) один из его спутников помешал удару достигнуть цели».
Обри, один из основателей Королевского общества, вовсе не был сорвиголовой и повесой, тем не менее, он нет-нет да сталкивался с последствиями беззакония и междоусобных склок. Он отмечал, например, хотя с изрядным безразличием, что «капитан Яррингтон умер в Лондоне в прошлом марте. Причина — избиение, после чего его бросили в кадку с водой»{36}.
Современник Обри — ведший дневники эрудит Джон Ивлин — записал в тетрадь случай, который произошел с ним во время путешествия по Франции в 1650 г. Его спутник, лорд Оссори, вошел в сад через открытую дверь и…
Тут появился некий грубиян и, изъясняясь нецивилизованным языком, набросился на нашего лорда за то, что тот вошел. На это молодой смельчак дал тому человеку по темечку и велел ему просить пардону, что тот, по нашему разумению, и сделал, став послушным — почти ручным. Мы отбыли, но далеко не отъехали, когда услышали шум за спиной и увидели людей с ружьями, мечами, кольями, вилами и всем прочим; они швыряли камни, вследствие чего нам пришлось развернуться и вступить с ними в бой. С мечами в руках и с помощью наших слуг (у одного из которых был пистолет) мы отступали с четверть мили, где нашли дом, в котором нас приняли.
В отступлении они сумели все же отразить нападение, не понеся серьезного урона. Хотя и нельзя сказать, что Ивлин и его компаньон никак не спровоцировали агрессии незнакомцев, эпизод прекрасно показывает общий уровень превалировавшего в ту пору беззакония и ту готовность, с которой люди хватались за оружие{37}.
Вспышки насилия вовсе не ограничивались тогда улицами Лондона и путями-дорожками где-нибудь во французском захолустье: свидетелями вспышек неконтролируемой ярости становились так называемые лучшие круги, что явственно следует из рассказа о происшествии у эрла Пембрука в 1676 г. Пембрук был лордом-местоблюстителем Уилтшира и пользовался большой поддержкой Карла II. За обедом между Пембруком и сэром Фрэнсисом Винсентом случилась ссора, в результате которой…
Господин лорд [Пембрук] начал было малость заздравствоваться из второй бутылочки, к чему сэр Фрэнсис не пожелал присоединиться, на что [Пембрук] запустил бутылкой ему [сэру Фрэнсису] в голову и, как сказывают, разбил ее [бутылку]. После того сэр Фрэнсис садился в экипаж, когда сказали, что идет господин лорд с обнаженным мечом. Сэр Фрэнсис не пожелал скорее садиться, говоря, что никогда прежде в жизни своей не боялся голого железа. Как сказал, так сделал. И вот господин лорд сломал меч, на что сэр Фрэнсис закричал, что не желает иметь преимущества, а потом бросил свой собственный меч и налетел на него [на Пембрука] в ярости, свалил в канаву, принялся бить немилосердно, колотить да волочить; и с тем разошлись{38}.
