Франсина-Доминик Лиштенан - Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
Ла Шетарди, желавший вернуться в Петербург, разработал, исходя из этих обстоятельств, новый (впрочем, весьма химерический) план — объединение разных держав во славу одного монарха, стоящего «выше предрассудков», — Людовика XV{52}. Французский дипломат хотел возвратиться к системе Петра I, некогда отвергнутой Регентом и Дюбуа; суть ее заключалась в создании франко-русского союза, в котором участвовала бы также ослабленная и покорная Швеция. Дании, «позорно предавшейся Англии», о столь блестящей будущности мечтать не приходилось. Заключенный в тиски со всех сторон, не имея поддержки ни от России, ни от Австрии, ни от Швеции, Фридрих уже ничем не сумел бы помешать действиям французов в Германии. Благодаря России Франция сделалась бы главной хозяйкой на севере Европы, и, совершив этот «отвлекающий маневр», смогла бы вновь «диктовать законы Германской Империи»{53}, как это было некогда, в 1648 году… Габсбурги заслужили эту справедливую кару — ведь это они «показали русским дорогу к берегам Рейна»!{54},[14] Строя столь хитроумные планы, Ла Шетарди не забывал и об Англии: Георгу II, который «больше думает о своем курфюршестве, чем о своей короне», предоставлялось умирать от ненависти и зависти. Ла Шетарди послал свой красноречивый меморандум в Версаль; он не сомневался в том, что Елизавета, достойная дочь своего отца, поддержит французский план, оставалось только убедить канцлера, вице-канцлера, фаворита, наперсницу[15]… Однако ни Людовик XV, ни Амело не откликнулись на утопические предложения Ла Шетарди; у них была своя иерархия ценностей, в которой Россия занимала одно из последних мест, и пересматривать ее они не собирались. В этом случае, как и во многих других, официальная дипломатия не считалась с мнением посланников, прекрасно знавших обстановку на местах. Ла Шетарди получил приказ уговорить императрицу ничего не подписывать и не предпринимать «без согласия Франции»{55}. Государи, один за другим желавшие подчинить Россию своему влиянию, не понимали характера и устремлений Елизаветы: она хотела, чтобы ее страна вошла в европейскую систему, была признана за равную, несла свою долю ответственности. Версаль и Потсдам, вместо того, чтобы помогать друг другу, стремились друг друга нейтрализовать; формальные союзники, Франция и Пруссия страдали от недоверчивости и завистливости своих монархов и от бездарности их министров. Дипломаты же на местах приспосабливались к обстоятельствам и начинали действовать на свой страх и риск. Ла Шетарди, Дальон и Мардефельд научились преодолевать разногласия, вместе противостоять крепнувшему австро-британскому союзу, однако для этого им зачастую приходилось, не боясь возможного неудовольствия своих государей, действовать без их ведома. В качестве оправдания дипломаты всегда могли сослаться на медлительность почты и на безжалостную цензуру русских.
Петербург: последствия Второй силезской войны
В марте 1744 года Франция положила конец дипломатическим интригам, объявив войну Англии и Австрии. Людовик XV отправил в отставку Амело де Шайу и взял управление иностранными делами в свои руки — версальская политика резко изменила направление[16]. Нейтралитет сохраняла одна Россия; в ее власти было склонить чашу весов в пользу Англии{56}. Австрии или Франции. Получалось, что исход этого конфликта, о причине которого — борьбе за австрийский престол — никто уже практически не вспоминал, зависит от Петербурга. Французы, «ввязавшиеся во вторую Столетнюю войну»{57}, в течение нескольких месяцев одержали благодаря полководческому таланту Морица Саксонского целый ряд побед в принадлежавших Габсбургам Нидерландах. Напротив, на рейнской границе дела шли далеко не так прекрасно. Людовик XV, прибывший туда на помощь французской армии, тяжело заболел. Судя по всему, король был уже при смерти, его соборовали, и лишь полковому хирургу чудесным образом удалось вернуть его к жизни{58}. В ожидании полного выздоровления Людовика его кабинет разработал план новой коалиции — на сей раз с Пруссией, Швецией и Россией{59}; готовить почву для сближения между двумя давними антагонистами, пруссаками и французами, следовало в Петербурге. Дальон, окончательно сменивший Ла Шетарди на посту французского посланника в России, занялся — при посредничестве Мардефельда, по видимости весьма податливого, — «соблазнением» прусского короля; он предлагал Фридриху поддержать правое дело, советовал ему взять сторону императора Карла VII{60}, так сказать, начать все сначала. Король поддался на уговоры; скорее всего, не последовало бы возражений и со стороны Швеции, но поведение Елизаветы, никак не проявлявшей симпатии ни к одной из воюющих сторон, оставалось загадкой. Усилиям версальского кабинета, славшего российской императрице роскошные подарки, каждодневным трудам французских дипломатов противостояла «реальная политика» прусского короля, которого заботили исключительно его собственные территории. Ободренный договором об оборонительном и наступательном союзе, который он подписал с Францией в июне 1744 г.{61}, Фридрих завоевал Богемию, и в сентябре его войска вошли в Прагу. Таким образом он вторгся в королевство, сохранявшее нейтралитет, и угрожал территориальной целостности Саксонии, захват которой, собственно, и являлся его заветной целью[17]. Тем самым прусский король бросал вызов и Парижу, и Петербургу. Людовик, напуганный подобной дерзостью, умолял своего странного союзника «отложить мщение до лучших времен»{62}. Получалось, что, берясь защищать интересы германского императора на международной арене, Фридрих на самом деле только вредит ему. Протесты против действий прусского короля раздавались отовсюду, в том числе и из дворца русской императрицы. Маркиз д'Аржансон, новый министр иностранных дел Франции, пришел к выводу, что из всех европейских монархов Фридрих навлекает на себя самую острую ненависть. Если бы французы пожертвовали Фридрихом, его противники оказали бы им некоторые услуги, «на что, разумеется, они бы никогда не пошли, не будь ненависть их [к этому государю] так велика»{63}. Путаная и умозрительная дипломатия Версаля и агрессивная политика Берлина не облегчали жизни их представителям, которые не успевали следовать за всеми переменами в планах своих повелителей. Очень скоро отношения между Мардефельдом и Дальоном испортились, общее дело (привлечь Россию на свою сторону) отошло на второй план. Противники Пруссии в германском мире объединились в обширную коалицию, и французы опасались, что, не порвав с Фридрихом, они подвергнутся нашествию (впрочем, в ту пору маловероятному) русского вспомогательного корпуса. Против захвата Богемии не выступила только Англия; тем не менее и она тревожилась за неприкосновенность Ганновера — курфюршества, принадлежавшего английским королям. Георг II не расторг договора о взаимной помощи, подписанного в 1742 году с Фридрихом; однако английский король делал вид, что не помнит о своих военных обязательствах перед неуемным племянником. Выполнить их Георгу было бы крайне затруднительно: британским генералам приходилось тратить все силы на сопротивление французам в Нидерландах и Америке.
Фридрих тем временем, несмотря на сближение между австрийцами и саксонцами[18], одерживал победу за победой. Казалось, Мария-Терезия обречена; ей оставалась одна-единственная надежда — на то, что в войну вмешается Россия. Австрийская императрица согласилась признать за своей российской соперницей право на императорский титул и побудила Генеральные штаты империи (Reichsstände), последовать ее примеру; подобное признание, прозвучавшее из уст наследницы Габсбургов, изменило иерархию наций и правила старшинства[19]. Вне себя от радости, Елизавета сразу стала гораздо внимательнее прислушиваться к мнению представителей венгерской королевы. Бестужев, главный защитник австро-британских интересов{64}, развернул пропагандистскую кампанию невиданной мощности: он рисовал императрице страшные картины близкого завоевания России войсками Фридриха, за которыми очень скоро последуют войска маршала Саксонского, некогда претендовавшего на курляндский престол, или армия Конти, имеющего виды на Польшу[20]. Напрасно Мардефельд и Дальон пытались опровергнуть эту клевету; за отсутствием официальных подтверждений их аргументы звучали малоубедительно. В конце 1744 года ни у того, ни у другого не осталось никаких надежд на поддержку со стороны Елизаветы и ее фаворитов.
Глава вторая.
