Габриэль Городецкий - Миф «Ледокола»: Накануне войны
Только после полуночи начальник Генерального штаба, наконец, смог убедить Сталина поднять войска по тревоге. Отданные в последнюю минуту указания командующим 3, 4, 10 армий, хотя по-прежнему и сформулированные очень осторожно, чтобы удовлетворить одержимость Сталина желанием избежать провокации, тем не менее ввели в действие планы обороны. Приказы по обороне не оставляли сомнений, что в Кремле отдавали себе отчет в надвигающейся опасности. Об упреждающем ударе и помину не было. Было острое ощущение катастрофических последствий немецкого удара:
«1. В течение 22–23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.
2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.-
3. Приказываю:
а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточение и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.
д) Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»75.
Разнообразные отчаянно предпринимавшиеся дипломатические усилия с целью изменить ход событий исчерпали себя. В 7 часов 15 минут утра 22 июня в округа была передана директива N 2 наркома обороны, дававшая зеленый свет осуществлению планов обороны, тщательнейшим образом разработанных в ходе военно-оперативных игр и в последние предвоенные месяцы 1941 года. Директива предусматривала осуществление «глубокой операции», в ходе которой авиация — а она уже подверглась ужасающему удару со стороны немецких ВВС — как предполагалось, должна была уничтожить авиацию противника на глубину германской территории до 100–150 км.76. Увы, из-за соотношения сил на поле боя и характера дислокации вооруженных сил, этот приказ так и остался невыполненным.
* * *В течение нескольких часов утра 22 июня Сталин все еще не исключал возможность того, что Россию запугивают, чтобы добиться от нее покорности в политике. Через неделю после начала войны Молотов признался прилетевшему в Москву Криппсу, что в Кремле не предполагали, что война «начнется без каких-то обсуждений или ультиматума»77. Поистине вызывает интерес тот факт, что Сталин был застигнут врасплох зловещими сообщениями с фронтов на рассвете 22 июня. Он жаловался: «немцы напали на нас, не предъявляя никаких претензий; не требуя никаких переговоров; напали подло, как разбойники». Он, казалось, оправдывал свою политику накануне войны, упомянув объяснение нападения, сделанное Шуленбургом, где утверждалось, что Германия «считает себя угрожаемой концентрацией советских войск на восточной границе, предприняла контрмеры»78.
Столь же изумило Сталина и то, что Англия не примкнула к крестовому походу против России. До тех пор, пока Сталин верил, что он может избежать войны, вероятность союза с Англией казалась отдаленной. Под парализующим воздействием недавних немецких побед на Балканах, Сталин боялся предпринять малейшие шаги, которые могли бы быть расценены немцами как провокации. Его и без того немалые подозрения в отношении Англии еще больше были усилены делом Гесса и теми угрозами, к которым несколько раз прибегали Криппс и Черчилль. Когда английский временный поверенный в делах рано утром 22 июня нанес визит в Кремль, русские были не только, как можно было ожидать, «чрезвычайно взволнованными», но также и «чрезмерно осторожными»79. В этом причина зловещего молчания и сумятицы, которые характеризовали поведение Майского в первые дни войны. Майский узнал о нападении Германии из передачи утренних новостей Би-Би-Си, и ему даже пришлось отложить встречу с Иденом до тех пор, пока он не узнал о советской реакции, прослушав выступление Молотова по радио80. Майский поспешил поставить перед Иденом ряд вопросов, свидетельствовавших о такой же озабоченности: «Может ли он заверить свое правительство, что наша позиция и наша политика остаются неизменными? Он был уверен, что Германия будет стремиться сочетать наступательные действия против России с мирными шагами в отношении западных держав. Может ли Советское правительство быть заверено, что наши военные усилия не будут ослаблены?»
Черчилль с радостью ответил на сдержанный запрос Майского. Он никогда не рассматривал предложения о мире и еще менее будет расположен делать это теперь, когда Германия связана на Восточном фронте. Красноречие его знаменитого выступления по радио в день немецкого вторжения скрывало отсутствие какого-либо существенного сдвига в стратегии. Он затронул проблему, гораздо более тревожившую советское руководство — поразительную веру русских в потворство англичан нападению Германии: «Мы никогда не будем вести переговоры, мы никогда не будем договариваться с Гитлером или кем-либо из его банды. Мы будем драться с ним на суше, мы будет драться с ним на море, мы будем драться с ним в воздухе…»81. Реакцией Майского на эту речь, как это видно из его дневника, было явное облегчение: «Сильное выступление! Прекрасное выступление». В основном речь Черчилля — боевая, решительная речь. Никаких компромиссов и соглашений! Война до конца. Это как раз то, что сейчас больше всего нужно»82.
Политбюро Коммунистической партии Великобритании выступило с заявлением в тот же день, еще не получив ориентировку из Москвы и не успев услышать обязательство Черчилля об оказании помощи; в заявлении утверждалось, что нападение Гитлера было «следствием секретных шагов, предпринимавшихся за кулисами миссии Гесса»83. Советские подозрения в отношении потворства англичан немецкому нападению выражались видными сотрудниками советского посольства в Лондоне, даже после речи Черчилля. Они настойчиво утверждали, что, если бы Черчилль и Иден были вынуждены уйти в отставку, тогда те, кто занял бы их место, «заключили бы сепаратный мир с Германией за счет России»84. Криппс, со своей стороны, также не был особенно удивлен, когда на своей первой встрече со Сталиным после начала войны, нашел, что тот был встревожен возможностью сепаратного мира. В конце концов, откровенно писал он в своем дневнике, ведь мы «стремились в прошлом заставить их [тревожиться], чтобы они не зашли слишком далеко в своих делах с немцами»85. «Все», вспоминал через несколько месяцев в Вашингтоне Литвинов, «были уверены, что британский флот на всех парах идет по Балтийскому морю, чтобы совместно с Гитлером напасть на Ленинград и Кронштадт»86.
Глава 13. Заключение
Неготовность Сталина к немецкому нападению в первую очередь объяснялась безнадежностью политических альтернатив для Советского Союза и перед второй мировой войной, и накануне Великой Отечественной войны. Только теперь, задним числом, возможно увидеть те пути, по которым следовало бы идти. Но если бы и была избрана единственно верная альтернатива, самое большее на что можно было бы надеяться — это смягчить силу удара. Избежать его не удалось бы ни в коем случае. Масштаб военной мощи, который продемонстрировала Германия во Франции и на Балканах, не предугадал никто из участников той, по определению Сталина, «Великой игры»1. Сталин, по словам Молотова, «еще перед войной считал, что только к 1943 году мы сможем встретить немца на равных»2. И, наверное, самыми важными причинами катастрофы стали давние подозрительность и недоверие, которые все участники «игры» питали друг к другу. В этом еще раз проявилась первостепенная, хотя часто и не замечаемая, роль восприятия в практике международных отношений.
В книге показано, что способность советского руководства справиться с кризисом была в значительной степени ограничена недостатками, присущими советской политической и военной системе. Сталин и руководство вооруженных сил знали об этих недостатках все, но, возможно, оказались не в состоянии исправить их за то малое время, которое им было отпущено после разгрома Франции. Возможно и то, что немецкий удар мог бы быть в определенной мере смягчен, если бы проводилась какая-то альтернативная политика. Но никто не может быть уверенным, что в условиях 1941 г. такая стратегия смогла бы сдержать немецкую армию. Крайне рискованные альтернативы, предлагаемые военными, в то же время не гарантировали надежного выхода. Таковы были сложившиеся обстоятельства. И в этих условиях Сталин, подобно Чемберлену до него, оказался загипнотизирован немецкой военной мощью и избрал путь дипломатического решения. Однако он извлек уроки из политики «умиротворения» стран Запада и не оставил полностью без внимания военные вопросы. Тем не менее процесс возрождения армии как средства обороны был прерван войной.
